Артур Соломонов - Театральная история
– Наташа, ты просила меня не играть больше в постели. А я прошу тебя не играть на моей кухне. И вообще в моей квартире. Тем более, прости, это не божественно.
Я понимал: ей больно все это слышать, больно все это говорить, но остановиться сама и остановить меня она не может. Театр пустил в нас метастазы глубже, чем я предполагал.
Она собиралась молча. Резко, зло застегнута молния на сапоге. Сорван с вешалки плащ. Хлопнула дверь. Конец нашей сцены. Провалились оба.
В оглушительной тишине я думаю о том, что сейчас случилось. Как всегда, когда я оскорблен, я подбираю самые грубые слова: "Все же забавно, что женщина, столь слабая на передок, мечтает на сцене умереть от единственной любви. Хотя удивляться здесь нечему – нормальная сублимация романтизма".
Пиликает на мобильном sms. "Сегодня я впервые испытала с тобой оргазм. Дурацкое слово, кстати".
Вот и первые поздравления. Оргазм от зависти – это я запомню. запишу в книжечку своих актерских наблюдений. Для настоящего оргазма и секса не понадобилось. Он случился, едва я притронулся к самым заповедным зонам души моей любовницы. Там бушует желание играть, а рядом с ним неизбежные попутчики таланта любого калибра – ревность и зависть.
Я вспоминаю ее оргазмы и понимаю, что они и правда были безукоризненными. Значит, и тут вмешалось искусство? Они были искусственными? Мое sms: «Кто тебе верил? Ты плохая актриса, и оргазмы твои фальшивы». Стираю. Нет, я не стану ей отвечать.
Тяжесть… Я снова скатываюсь в эту яму? Еще немного, и я опять заточу себя в одиночной камере со стенами-зеркалами. И ничего не увижу вокруг, кроме своих отражений.
Мой кот своим мяуканьем (он требует еды!) прекращает обрушение меня на меня самого.
Стук в дверь. Марсик бежит первым.
Наташа. Слезы. Взаимное прощение, увенчанное сексом. Секс увенчан оргазмом. Двусторонним. Хотя искренность Наташиных содроганий под сомнением. Теперь навсегда.
Неплохо сыгранный этюд под названием "мои поздравления". Я вижу, как ей непросто подыскать "поздравительные" слова, вижу, что она ощущает мою кухню декорацией, в которой нужно прочесть монолог, освобожденный от ревности и зависти. Великодушный, благородный.
На ее лбу выступает испарина, ведь попытка подменить реальные чувства придуманными требует усилий. Но я актер, и я чувствую фальшь. Смотрю на этот с таким трудом дающийся Наташе театр и думаю, как же я хочу на сцену – настоящую!
Наташа подавлена, и я не понимаю, зачем ей было нужно возвращение, примирение и секс.
Звук захлопнувшейся за Наташей двери я помню хорошо, помню и свои чувства – настолько смешанные, что даже не попытался дать им имена. Не буду пытаться и сейчас».
И Александр решительно захлопнул дневник.
Наташа пришла на детскую площадку во дворе Александра, села на скамейку и задумалась, почему не смогла остановить парад своего эгоизма. Она корила себя, проклинала нелепость ситуации. Понимала, как трудно теперь будет все восстановить. И как ей будет мешать новая роль Александра.
Она подняла глаза, увидела, что Саша стоит у окна, и ей захотелось вернуться. Но возвращаться второй раз было совсем глупо, и она, как могла непринужденно, помахала Саше рукой. Он ответил ей таким же намеренно непринужденным жестом. И отошел от окна.
Наташа погрузилась в размышления о своей жизни, чего делать не любила. Она испытывала инстинктивное отвращение к самоанализу, он ей казался чуть ли не разновидностью онанизма. Но сейчас деваться было некуда.
Она понимала, каким был главный, скрепляющий ее семью мотив. Тщеславие. Оно мешало ей уйти от мужа. Быть женой среднего архитектора (каким был Денис Михайлович) – ничего особенного, ноль, к которому ты либо прибавляешь свою известность, либо ничего не прибавляешь… А вот подруга (или жена) безвестного актера…
«Тут уж такой ветер завоет, – думала Наташа. – Мне не устоять. Нет».
Наташа полагала, что, соединив свою жизнь с неуспешным актером, она смирится с тем, что сама никогда не станет звездой. Тщеславие, которое мешало ей без оглядки, без компромиссов и полутонов полюбить непризнанного актера, теперь мешало ей быть c артистом, перед которым забрезжил большой успех. Чего же, в конце концов, хочет ее тщеславие? И разве не оно сейчас настаивает: глупо терять связь с тем, кто становится важной фигурой в театре. Ведь мысль «это мой год» в последние дни становилась все более навязчивой.
Сквозь тяжелые мысли о ссоре проступили другие: Наташа подумала, что, возможно, жизнь была бы проще и легче, если бы сейчас на детскую площадку выбежал какой-нибудь ее отпрыск, вернее, отпрыск Александра. Их совместный ребенок. А она бы крикнула из окна их общей с Сашей квартиры: «Со двора никуда не уходи!» – и пошла бы смотреть телевизор. Смотрела бы она его без зависти – ну, прокралась к многомиллионной аудитории какая-то бездарная актрисуля – ей-то, Наташе, что?
А рядом с ней бы сидел Саша – не тот, который гордится, что будет играть девушку тринадцати лет на глазах у всей Москвы, а другой, который вообще не отравлен театром. Они бы посмотрели какую-нибудь пошленькую передачку по НТВ: «От этого преступления содрогнулись даже видавшие виды оперативники. Родной внук отравил бабушку, верхнюю часть съел, а недоеденную нижнюю часть старушки отправил заказной бандеролью в Ставрополь своему другу, тоже каннибалу с многолетним стажем». Саша, смеясь, выключил бы телевизор и сказал, что человеческая глупость ценна хотя бы тем, что помогает понять идею бесконечности. И пошел бы к письменному столу – он был бы ученым. Да пусть хоть архитектором. Архитектором средней, ну очень средней, почти короткой руки. Пусть! Но только не актером.
…Наташа смотрела на бегающих друг за другом детей. Никакой идиллии на детской площадке не наблюдалось. Один мальчик догонял другого, размашисто бил его кулаками в бока. Настигнутый киндер кричал пронзительно, трогательно и удирал снова. Наташа подумала, что рождение ребенка было бы единственной несомненной реальностью в ее жизни. «Все остальное – маскарад», – с внезапно вспыхнувшим раздражением она поглядела на окна квартиры Александра. Медленно встала и, с каждым шагом ускоряя движение, ушла с детской площадки – не оглядываясь ни на жестоких детей, ни на окна квартиры, где, как она полагала, Саша проклинает ее последними словами.
Она шла домой. После возвращения к Саше она снова вернулась – теперь уже к мужу. В своих возвращениях она была постоянной.
Уже через полчаса желание родить ребенка показалось Наташе такой же нелепой фантазией, как и другие, произрастающие на почве ее воспаленного тщеславия. «Если я и хочу детей, – думала она, – то иных: я хочу ролей, и в этом отношении мой материнский инстинкт развит превосходно».
…День ушел в ночь. Наташа, ее муж и Александр – все трое – чувствовали, что если раньше жизнь наперекосяк шла, то теперь она наперекосяк летит.
Муж Наташи открывал глаза и, чувствуя, что его жена несчастна даже во сне, испытывал желание покончить со своим супружеством. Но тут же поднималось другое желание, несомненно более сильное – быть рядом с ней вопреки всему, даже вопреки тому, что именно это делает ее несчастной.
Наташа часто просыпалась, замечала, что муж не спит, и, предчувствуя возможность выяснения отношений, решительно закрывала глаза. Зажмуривалась крепко, словно хотела показать, что сквозь этот занавес к ней уже никто не проберется.
В темноте, где она стремилась от всех укрыться, Наташа продолжала обвинять себя. В чем она упрекала Сашу этим вечером? Разве он играет в постели в безумную страсть? А вот она! Ей ли не знать, сколько разных ролей она переиграла в постели за годы супружества? Если бы режиссеры давали ей столько же свободы самовыражения, сколько дает муж, а публика так же безоговорочно бы ей верила, она была бы самой реализованной актрисой мира.
Александр же, обессилев от успеха в театре и провала в личной жизни, забылся тяжелым сном.
* * *«Раннее утро переходит в позднее – значит, мне пора на репетицию. Подняться с кровати? Сейчас? Задача тяжелая. Ведь я инфицирован Наташиным пренебрежением, а глав-ное – монологами Джульетты в ее исполнении.
Но разве вчера случилось только это?
Я назначен.
Я вознесен.
Я Джульетта.
Вспомнив об этом, я – надеюсь, с некоторой женской грацией – выпорхнул из кровати.
Душ. Вода смыла с меня тяжесть вчерашнего вечера.
Одеколон. Он уничтожил запах вчерашнего провала в личной жизни, который все еще струился сквозь поры вымытой кожи.
Свежайшее белье. Оно обволокло, защитило мое тело: изящная, элегантная броня.
Вспомнились слова режиссера: "Все, кто погружен в свою маленькую жизнь, могут лишь наблюдать за чужим творчеством. Актеры – из другого мяса…"
Я хочу вырваться из своей жизни. Перестать быть собой. В конце концов, быть мной – очень скучно. Себе я в этом признаюсь, другим – не скажу. На репетицию!
