Лена Элтанг - Картахена
Хорошо, что сегодня нет футбола, обойдется без клекота и стучания кулаком по столу. В четверг он вышел из номера на шум, полагая, что застанет целую толпу внезапных постояльцев, но в гостиной был только хозяин, он один издавал все футбольные звуки и взглянул на Маркуса слезящимися от счастья глазами.
Ни детских домов, ни интернатов в книге не значилось, но он не терял надежды и вскоре обнаружил городскую справочную Анконы. Телефон в холле оказался немым, так что пришлось снова спуститься к хозяйке.
– Куда это вы звоните в субботу вечером? – любезно спросила она, доставая из-под конторки новенький аппарат с черной спиралью провода. – В Италии это не принято. Все будет закрыто до утра Паскетты!
Пробормотав что-то невнятное в ответ, он пошел на второй этаж, приладил провод, дозвонился в справочную, обрадовался, услышав живой голос оператора, а потом услышал ответ: интерната нет и никогда не было.
Некоторое время он стоял перед картой, страшно расстроенный. Осталась еще одна зацепка, с фелюгой, но на эту он меньше надеялся. Наткнувшись на эту фразу в блоге, он сразу пометил на полях: упоминается фелюга, liburna, может быть, Ливорно?
Фраза выглядела так:
Эта местность доводила меня до исступления своими грузовиками, с самого утра они громыхали из порта и назад, вдребезги разнося брусчатку, мою височную кость, молоточек и наковальню. Это не фелюга, а раздолбанный чертов паром! Окна в интернате вечно нараспашку, и угрожающий скрежет грузовиков мешал моим утренним размышлениям под одеялом – единственному времени суток, которое можно было терпеть.
Простояв какое-то время перед картой западного побережья, он заметил, что «убогий Корсалоне» находится ровно посередине: между дыркой от анконской булавки и розовой бусиной Ливорно. Что ж, стоит попробовать, подумал Маркус, перелистывая желтые страницы, других зацепок все равно нет. Дозвонившись до справочной службы, он получил номер единственного в городе интерната под названием Сперанца, долго слушал гудки и, наконец, дождался ответа. Трубку взял какой-то ворчливый тип, страшно недовольный тем, что его потревожили в праздничный вечер.
Маркус терпеливо выслушал его ворчание и представился журналистом, пишущим о состоянии заведений такого рода в тосканском регионе. Позовите дежурного воспитателя, сказал он, у меня только один, но важный вопрос. Вполне вероятно, что моя статья поможет вам отыскать спонсоров, добавил он, стыдясь самого себя.
Я и есть дежурный воспитатель, сказал тип, меня зовут Каполивери.
– Мне нужен телефон или адрес учительницы пения, работавшей в интернате в две тысячи первом году. Думаю, она уже вышла на пенсию, но ведь в архиве отдела кадров можно что-то отыскать. Вы найдете его для меня?
– Отдела чего?
В конце концов он понял, чего от него хотят, ушел искать адрес в каком-то гроссбухе и пропал. Возвращайся с хорошим ответом, Каполивери, думал Маркус, прислонившись к стене гостиной и теребя тугую спираль телефонного провода. Получив номер, он собирался позвонить учительнице и спросить, не помнит ли она ученика, которого однажды выбрала, чтобы прочесть приветственное слово и спеть арию царицы ночи, и который не явился на концерт, сорвав выступление и доставив ей кучу хлопот. Если не помнит, значит, Ливорно тоже ни при чем. Такого ученика забыть трудно, ведь царицу ночи мог петь только мальчик с тенором-альтино, это редкий голос, вроде того, что у Хуана Диего Флореса.
Минут через двадцать тип вернулся и сказал, что ни телефона, ни адреса учительницы у них не нашлось, она уволилась лет десять тому назад. Но он работает в этой школе всю свою жизнь и попробует сам ответить на вопрос. В трубке шуршало и гудело, как будто там бились пчелы, и Маркусу пришлось несколько раз прокричать про царицу ночи, рождественский вечер с меценатами и прочее. Некоторое время Каполивери молчал, а потом сказал, что не помнит такого случая, хотя концерты бывали часто, особенно для монахов. Зато он может с уверенностью утверждать, что у мальчиков в интернате Сперанца не бывает уроков пения. Вместо этого их посылают колоть дрова на заднем дворе или клеить картонные коробки для супермаркетов. Пением занимаются только девочки, сказал воспитатель, потому что уроки оплачивает фонд, созданный оперной певицей, учившейся в приюте в давние времена, еще при Джузеппе Сарагате. У приюта на такую роскошь вряд ли нашлись бы средства. Вы уверены, синьор, что это был воспитанник, а не воспитанница?
Выслушав это объяснение, Маркус поблагодарил и повесил трубку. Воспитанница? Выходит, царицу ночи должна была петь девчонка? И эту девчонку окунали в котел с потрохами семеро ее конкуренток? Нет, это нам не подходит. Кто же тогда катался с конюхом в жокейской шапке и стрелял по мишеням?
Ему нужно было выпить, и он быстро отправился к себе в комнату, надеясь увидеть на столе ежедневную бутыль красного, оплетенную соломой. На лестнице он остановился и оглянулся на карту, издали похожую на индейское лоскутное одеяло. Ливийский флейтист – женщина? Зеленый Лигурийский лоскут подмигнул ему со стены.
Вина в номере не оказалось – похоже, хозяйка исчерпала свое гостеприимство. Усевшись в кресло, он достал стопку страниц, глубоко вздохнул, представил, что видит перед собой молодую женщину – босую, в бальном платье, – которая сидит напротив и читает ему вслух, и быстро пролетел весь текст от начала и до конца. Догадка, которая пришла ему в голову за две страницы до последней записи, заставила его пожалеть о том, что в номере нет ни капли спиртного. Когда он закончил, на колокольне Святой Катерины пробило одиннадцать. До главного пасхального шествия оставалось девять часов. А до открытия тратторий – тринадцать. Ладно, есть еще табак.
Усевшись на подоконник, Маркус набил трубку, догадка становилась все прозрачнее, теперь он удивлялся, что двигался к ней так долго. Покурив, он сел за стол, вытащил из ящика пачку исписанной бумаги, положил сверху чистый лист и размашисто написал:
Ливийская флейта
роман
Посидев некоторое время, прислушиваясь к сонному постукиванию дождя в жестяном водостоке, он помотал головой, смял листок и выбросил его в мусорную корзину. Слишком драматично и сильно отдает куркумой. К тому же он не намерен использовать тексты флейтиста в своей книге. Хотя соблазн велик. Петра была не так уж глупа, когда принимала меня за него, подумал он, то есть за нее. Я понял это теперь, когда прочитал ее тексты – никому не нужные, жестокие, мелкотравчатые и в то же время меняющие пространство вокруг тебя на совершенно другое. Настоящий синерукий джамбль, без единой трещинки.
И как, черт возьми, рассказать теперь клошару, что у него не виртуальный внук в Картахене, а живая горячая внучка под боком, в двух кварталах от гавани?
Что я ему скажу? Я спал с твоей внучкой в ее узкоплечей комнатушке, примостившейся под крышей почтовой конторы. Крыша была совсем рядом, я слышал, как ходят по ней портовые откормленные чайки, и чуял запах разогретой черепицы, запах сухой мяты и перца, исходивший от ее кожи, и запах собственного пота, потому что она заставила меня попотеть. А теперь можешь дать мне по морде, Пеникелла.
Как бы там ни было, финал придется переделать, подумал он, укладываясь в кровать, в нем нет ни капли саспенса. Теперь, когда я знаю, кто такой флейтист, финал нужно писать убийственный, дикий, несуразный. Вирджиния этого заслуживает. В финале «Бриатико» должен сгореть или рухнуть под тяжестью небесной воды. Испепелиться, как город асуров от нежной улыбки Шивы. Частей будет четыре, подумал он, засыпая, в каждой по две главы. Нет, глав вообще не будет, слишком мелкий бисер. Название должно состоять из одного слова. Чтобы в него поместился и сирокко, и синее глянцевое полотно океана на карте, и сырая умбра, и земля Меркуцио, и безнадежность сущего, и все остальное.
И точка.
Садовник
Между прочим, борьба добра и зла у древних происходила каждый день заново: солнце пожирал змей, бог убивал змея, солнце снова всходило, и так без конца, во всем была некая хтоническая уверенность, а потом люди стали ждать того, кто всех рассудит, и все полетело к чертям. Примерно так я собирался начать свою книгу.
Потом я засомневался, ведь такое начало способно отпугнуть нормального читателя, а нормальный читатель мне нужен, как хороший сторож винограднику. Текст беспомощен не потому, что он плох, а потому, что его не прочли. Тут все обстоит в точности, как с любовью, самое страшное орудие в ней это участие (и еще сострадание), но перед тем, как вступят эти пушки, подает свой голос одинокая мортира – это равнодушие, то есть отсутствие желания. Мучительного желания, от которого пересыхает рот, а не тоскливой, бесталанной жажды прикосновения.
Теперь я начну книгу по-другому, даром, что ли, я возвращался в «Бриатико». Я должен был еще раз увидеть пологий с севера холм, пылающий в полуденном свете, будто Pala d'Oro в венецианской базилике: апельсиновая роща просверкивает золотом, оливки же холодны и серебристы. В закатном солнце холм стремительно блекнет, хотя весь иссечен полосами света, пинии и кипарисы попадают в тень и сами становятся тенями, прорезая в небе тонкие черные морщинки.
