Тибор Фишер - Философы с большой дороги
может быть только (a) созерцание Фелерстоуна, на котором гроздьями висят
жрицы любви всех мастей и оттенков кожи, пышущие к тому же юностью и
здоровьем, и (b) вид неожиданно перекрывающей обзор слоновьей задницы,
владелец которой твердо вознамерился присесть именно там, где я имел
несчастье встать. И все же нечто во мне радостно воспрянуло: оказывается,
усилия наших стражей правопорядка не совсем безнадежны...
В сознании мелькнула мысль: а может, начисто отрицать, будто мы имеем
отношение к Банде Философов, – но мысль эта быстренько испарилась. Он знал.
И мы знали, что он знал. Мы знали, что он знал (возведите это знание в куб).
Судя по всему, речь на случай нашей поимки он еще не подготовил. Мы не
услышали даже общепринятого: «Вы арестованы». Он просто
воззрился на нас – его аж перекосило от гнева. Язык был бессилен предложить
что-нибудь достаточно выразительное для обуревавших его чувств.
Учитывая, сколь часто в нашем мире кого-нибудь убивают, удивительно,
как до сих пор никому не пришло в голову обессмертить этот взгляд,
запечатлев его на коробках с патронами. Однако не припомню, чтобы я видел
этот взгляд на полотнах великих мастеров. На этот раз я не ошибался:
человек, вплотную подошедший к черте, за которой убийство, и впрямь с
нетерпением ждет, когда же он сможет убить ближнего.
– Как, разве вы не должны сейчас писать объяснительный рапорт, – вместо
того чтобы ошиваться около ресторана, удостоившегося у Мишле трех звездочек?
– спросил Юпп, разыгрывая искреннее удивление.
Глядя на наливающееся яростью лицо комиссара Версини (ярость просто
переполняла этот скудельный сосуд), я осознал, что наши биографии (если их
таки включат в издательские планы) пришли к точке, где будущие биографы
могут перевести дух, расслабиться и спуститься в забегаловку внизу
пропустить по стаканчику. Здесь можно было ставить финальную точку.
– Мне кажется, на суде этот факт прозвучит не в вашу пользу, – ерничал
Юбер.
Я напрягся: если бы Корсиканец пристрелил нас сейчас на месте, он был
бы прав, тысячу раз прав, и его бы оправдали, но, честно говоря, мне
хотелось надеяться, что он не сделает этого. Бесконечно преклоняясь перед
бесстрашием Юппа – бесстрашием в чистом виде, – я не мог отрешиться от
подозрения, что на данный момент оное качество вряд ли способствует
долголетию. Я ведь знал: Юпп не обманывал меня, когда говорил: что угодно,
только не тюрьма! Полагаю, он решил: шутить – так до конца.
Версини произнес:
– Надо бы было остаться. Дел – куча. Все полицейские – в моем звании и
выше – позвонили мне сегодня, чтобы сообщить, какой я кретин. Можно было бы
остаться и подождать приказа об увольнении. – Речь его была медленной и
какой-то рваной, казалось, он только сегодня научился говорить
по-французски. – Но я ушел. Решил, что было бы неплохо пойти перекусить в
каком-нибудь тихом местечке. И кого я там вижу – моих спасителей.
Что ж, достойно аплодисментов: доверяйте нутру, этому учил еще Лао Цзы.
Однако по большому счету меня занимало иное. В сознании сцепились не на
жизнь, а на смерть две мысли: что было бы забавней – получить лет по сто
тюремного заключения или же пулю в лоб.
– Можно мне сказать две вещи? – поинтересовался Юпп.
Его слова вызвали эффект, подобный сходу лавины в горах, – ненависть
вдруг схлынула с лица Версини: комиссар решил не стрелять.
– Во-первых, если вы еще не доперли своим умом: ваш фургон был сегодня
обоссан. Ближе к вечеру. Так вот – обоссал его я.
– А во-вторых?
Корсиканца ситуация начинала все больше забавлять. На губах появилась
улыбка – такая бывает у людей, когда они снимаются на память с теми, кого в
любой момент могут снять пулей. Время будто расслоилось. Я видел, как на
дальний конец стоянки въезжает автомобиль, точь-в-точь похожий на машину
Жослин.
А так как мне вовсе не улыбалось все же получить перфорацию по всему
телу, то в голову закралась мысль – хорошо бы это была Жослин. Если бы это
была Жослин, тихонько выходящая из машины. Жослин, тихонько выходящая из
машины и на цыпочках подходящая к Корсиканцу. Жослин, тихонько выходящая из
машины и на цыпочках подходящая к Корсиканцу, сжимая в руке наспех сделанную
«укладочку» – из тех, которые учил ее делать Юпп
(«Наличные в чулке – всегда к вашим услугам», – объяснял он,
показывая убойный эффект, который может произвести стопка монет, обернутая
чулком), Жослин, тихонько выходящая из машины и на цыпочках подходящая к
Корсиканцу, сжимая в руке наспех сделанную «укладочку» из тех,
которые ее учил делать Юпп, и увесистым ударом в висок укладывающая
Корсиканца на землю.
Я тужился, что было сил, напрягая все мускулы воли – лишь бы помочь
этой идее родиться в мир. Еще я зациклился на мысли, что главное – не дать
Корсиканцу отвлечься, но, как всегда бывает, когда нужно говорить без
умолку, я мог выдавить из себя только какие-то нечленораздельные звуки.
Единственная фраза, крутившаяся у меня на языке, была: «Ну что, теперь
ты главный говнюк в этой стране?»
– Ну что, – произнес Юбер, – ты теперь главный говнюк в стране?
Я видел: Жослин вышла из машины и шла к нам, но слишком большое
расстояние отделяло ее от Корсиканца, чтобы «укладочка»
мелькнула в «Указателе слов» к нашей с Юппом биографии.
Удача
Не сказал бы, что удача обходит нас стороной. Вовсе нет – просто мы не
умеем поймать ее за хвост.
Вмешательство Жослин не понадобилось. Мы-то было подумали, что ярость
Корсиканца отбушевала и, сделав в воздухе ручкой, отлетела прочь, оставив
комиссара Версини в том игривом настроении, которое бывает у палача перед
казнью. Не тут-то было. Новый приступ гнева смешал Корсиканцу все карты. Не
удержись он и нажми на спусковой крючок – все было бы иначе. Но комиссар не
мог отказать себе в удовольствии произнести что-то вроде надгробного слова.
Только вот душившее комиссара бешенство мешало ему говорить. С тем же
успехом можно пытаться упросить протиснуться через угольное ушко
взбесившуюся зебру, страдающую от ожирения. Корсиканцу не суждено было
поставить многозначительное свинцовое многоточие в конце нашей с Юппом
биографии, потому как...
Он лишь булькнул что-то невнятное – и, разом утратив всю свою
элегантность, грохнулся ниц, облапив оставшуюся к тому равнодушной землю.
