Иэн Макьюэн - Искупление
Обожаю подобный «пуантилизм» в соблюдении достоверности деталей, исправление мелочей в целом приносит удовлетворение.
«Никому в голову не придет сказать: «двадцатипятифунтовая пушка». Существует термин: «пушка двадцать пятого калибра» или разговорное «двадцатипятипятка». Ваше определение покажется странным даже человеку, не служившему в королевской артиллерии».
Как полицейские, выслеживающие преступника, мы ползем к истине на четвереньках, вглядываясь в мельчайшие следы.
«Ваш парень из королевских ВВС носит берет. Не думаю, что это правильно. В 1940 году, кроме танкистов, никто в армии их не носил. Думаю, Вам лучше надеть на него пилотку».
В конце полковник, начавший свое письмо с обращения «Мисс Толлис», позволил себе намек на мой пол как причину некомпетентности – не женское, мол, это дело влезать в подобные сферы.
«Мадам (подчеркнуто трижды) – «юнкерсы» никогда не снаряжались «тысячетонной бомбой». Вы отдаете себе отчет в том, что даже военно-морской фрегат весит меньше? Предлагаю Вам разобраться в этом вопросе доскональнее».
Ну это-то просто опечатка. Я имела в виду «тысячефунтовую» бомбу. Внеся соответствующие поправки, я написала полковнику благодарственное письмо, заплатила за то, чтобы мне сделали несколько фотокопий тех документов, которые я подготовила для собственного архива, вернула книги дежурному библиотекарю, собрала нужные и выбросила ненужные бумаги. На рабочем месте не осталось ни малейшего следа моего пребывания. Прощаясь с хранителем, я узнала, что фонд Маршалла собирается выделить музею крупную субсидию. После того как я обменялась рукопожатиями с библиотекарями и пообещала выразить в книге благодарность архиву музея за оказанную помощь, вызвали смотрителя, которому надлежало проводить меня вниз. Молодая гардеробщица любезно вызвала такси, а один из младших служителей вестибюля донес мою сумку до самого тротуара.
На обратном пути я думала о замечаниях полковника, вернее, об удовольствии, которое получила, внося его незначительные поправки. Если бы я действительно так уж заботилась о фактической достоверности, я бы написала совсем другую книгу. Но моя работа закончена. Никаких других вариантов не будет. Эта мысль оказалась последней перед тем, как такси въехало в старый трамвайный туннель под Олдвичем; сразу после этого я заснула. Шофер разбудил меня, когда машина уже стояла перед моим домом в Риджентс-Парке.
Выложив на стол бумаги, привезенные из библиотеки, я сделала себе сандвич и начала собирать вещи, которые могли понадобиться для поездки с ночевкой. Слоняясь по квартире из одной хорошо знакомой комнаты в другую, я отдавала себе отчет в том, что независимости моей скоро придет конец. На столе в рамке стоял портрет моего мужа Тьерри, сделанный в Марселе за два года до его смерти. Когда-нибудь я буду спрашивать, кто это. Чтобы успокоиться, я стала выбирать платье для вечера в честь моего дня рождения. Возможно, моя болезнь способствует омоложению организма: я оказалась худее, чем была год назад. Перебирая развешанные на плечиках костюмы, я на несколько минут забыла о своем диагнозе. В конце концов мой выбор пал на отрезное кашемировое платье серебристо-серого цвета. Остальное подобрать было нетрудно: белый атласный шарфик, камея, доставшаяся мне в наследство от Эмилии, – чтобы заколоть его, открытые туфли-лодочки – без каблуков, разумеется, – и просторная черная шаль. Закрыв чемодан, я отнесла его в прихожую, поразившись тому, как он легок.
Моя секретарша придет завтра, до моего возвращения. Я оставила ей записку с перечнем просьб. Потом налила себе; чашку чаю, взяла книгу и уселась в кресле у окна с видом на парк. Я всегда умела заставить себя не думать о том, что меня по-настоящему тревожило, но читать сейчас все равно не получалось. Я была слишком взволнованна. Поездка в деревню, ужин в мою честь, возобновление семейных связей… А ведь у меня только что состоялся тот самый классический «откровенный разговор с доктором». По идее мне следовало пребывать в глубокой депрессии. Может быть, я, как нынче выражается молодежь, уже в отключке? Но это все равно ничего не меняет. Машину оставалось ждать еще не менее получаса, меня одолевало беспокойство. Встав с кресла, я несколько раз прошлась по комнате. От долгого сидения у меня начинают болеть колени. Меня преследовал образ Лолы: суровость этого старого, кричаще раскрашенного лица, отвага, с которой она шла на своих опасных высоких каблуках, ее жизненная энергия, то, как шустро она нырнула в «роллс-ройс». Неужели я соревновалась с ней, вышагивая по ковру от камина до дивана? Начиная с тех пор когда ей перевалило за пятьдесят, я всегда думала, что бурная светская жизнь и курение сведут ее в могилу. И вот ей уже почти восемьдесят, а у нее все такая же ненасытная жажда жизни и щеголеватый вид. Она всегда была типичной старшей девочкой с чувством собственного превосходства и всегда стояла на одну ступеньку выше меня. Но в этом последнем важном деле я ее обскачу, она, глядишь, доживет до ста. При жизни я не смогу опубликовать свою книгу.
«Роллс», должно быть, произвел-таки на меня впечатление, потому что, когда, опоздав на пятнадцать минут, машина за мной все-таки пришла, я испытала разочарование, хотя обычно такие вещи меня не трогают. Это была пыльная малолитражка с затянутым нейлоновой шкурой под зебру задним сиденьем. Зато таксист, карибец по имени Майкл, оказался веселым и предупредительным, он тут же взял у меня чемодан и безо всякой просьбы с моей стороны сдвинул переднее пассажирское сиденье, чтобы мне было просторнее сидеть сзади. Поскольку мы сразу выяснили, что я не люблю громыхающей музыки, независимо от громкости, а у него было неважное настроение и он нуждался хоть в каком-то развлечении, мы, придя к обоюдному согласию, заговорили о семьях. Отца своего он не знал, а мать работала врачом в Мидлсексской больнице. Сам он окончил юридический факультет Лестерского университета и собирался писать докторскую диссертацию в Лондонской школе экономики на тему «Законодательство и нищета в третьем мире». Когда мы выехали за пределы Лондона через унылый Уэст, он вкратце изложил мне свою теорию: нет законов о собственности, стало быть, нет капитала, а следовательно, и благосостояния.
– Вполне юридический подход, – заметила я. – Многообещающее дело для вас самого.
Он вежливо рассмеялся, хотя, видимо, счел меня безнадежной тупицей. В наши дни совершенно невозможно судить об уровне образования человека по тому, как он говорит, одевается, какие у него предпочтения в музыке. Безопаснее всего обращаться с каждым встречным как с высоким интеллектуалом.
