Николай Гарин - Оула
— В других избах такое же, — проговорил Максим, не глядя на своих приятелей, — будем похоронить всех. Ты яму поищи или сам вырой, — обратился он к Ефимке, — а мы с Оула начнем их выносить.
В каждой избе, куда они с Максимкой заходили, было перевернуто все вверх дном. У людей были буквально развалены черепа. Почти всех убивали сонных в постелях, на полу, в сенях. Убивали безжалостно, жестоко, примитивно как в средние века. Искали, конечно, золото. Были вывернуты даже жердевые полы, разрушены каменные печки и чувалы.
От увиденного, от тошнотворного запаха, червей, оба то и дело выскакивали на свежий воздух отдышаться. Останки стаскивали на высокий берег, где Ефимка обнаружил подходящий шурф. К ночи поставили маломальский крест и улеглись голодными в одном из пустых сараев.
Зато следующий день принес много интересного.
Утром Максим, наконец-то, объяснил, для чего они вернулись на этот опустевший прииск. Он сказал, что могут помочь стране тем, что попытаются добыть золота. И работать будут, не жалея себя.
Оула тогда было немного смешно смотреть на предельно измотанного товарища, которого ноги едва таскали, который постоянно находился на грани истощения, впрочем, как и он сам.
Обходя избы в поисках еды, инструмента и чего-нибудь полезного, остроглазый Ефимка опять удивил своих старших товарищей.
— А зачем они кирпичи вперемешку с камнями ложили? Можно было бы всю печку из камня сделать, а чувал из глины и веток слепить, — мальчишка отвел глаза от развалин на месте бывшей печи и вопросительно посмотрел на Максима.
Тот прошел было дальше, но вдруг застыл на месте.
— Что ты сказал!?
И не дожидаясь ответа, бросился к самодельным, глиняным кирпичам.
К полудню горстка желто-зеленого песка выросла до внушительных размеров.
Оула с Ефимкой таскали кирпичи, а Максимка осторожно раскалывал их и крошил, чуть ли не перетирая в порошок, высвобождая крупинки благородного металла.
— Надо же, как умно придумали, — с блестящими от возбуждения глазами рассуждал Максим, — кирпичи не обожженные, а хорошо просушенные и укладывались, судя по копоти, подальше от топки, толково! Тут я вам доложу, уже на добрую пушку или даже на танк наберется, хотя кто его знает, сколько они стоят… На самолет бы собрать, тогда может и простили бы нас… — Максим глубоко вздохнул и с ожесточением принялся крошить кирпичи дальше.
Потом совершенно случайно нашли еще несколько небольших тайничков. Хотя было очевидно, что главную добычу унесли те, кто напал на этих несчастных.
Тогда, если откровенно, Оула больше радовало, когда они находили что-нибудь из еды или еще крепкой одежды. Крупы, соль, сухари были куда ценнее золота.
Когда искать было уже негде, попытались мыть сами. Максимка не зря проработал несколько сезонов с геологами…
Оула будто вновь услышал скрежет тяжелых лопат, которые не столько рыли речную гальку, сколько таскали за собой нечаянных старателей. Он поднялся и сел на краешек кресла.
А потом была еще одна зима. Затем ранняя весна. Сплав по реке аж до самого Березова.
На плот пришлось разобрать одну из изб. Бревна вязали из черемуховых веток да кедровых кореньев. Плот собирали тщательно. Бревнышко к бревнышку. По середине шалаш, камни для костровища.
Оула покрутил головой, вспоминая это крайне опасное и длительное путешествие по воде. Сколько раз плот сбрасывал их на перекатах и омутах!? Сколько раз Оула спасал своих друзей, которые, как оказалось, совсем не умели плавать. Странно вел себя Ефимка. Попадая за «борт», он и не сопротивлялся, считая что Ид Ерв (Дух воды) забирает его к себе, и перечить нельзя.
Маленькие поселочки проходили по ночам, однако собаки выдавали их своим лаем, и к берегу нередко спускался кто-нибудь из жителей. Но разглядев, кто плывет по реке, испуганно шарахался обратно.
Лишь к середине лета они наконец добрались-таки до Березова, где и арестовали их Максима вместе с золотом и его самодельными картами на кусках бересты.
В поселок Максимка ушел утром один, строго наказав Оула и Ефимке ждать и, если он не вернется, сразу же уходить обратно в лес или продолжать осторожно сплавляться дальше по Сосьве, которая вскоре соединится с большущей рекой Обью, а там и до Ефимкиной тундры рукой подать.
До конца лета прождали они тогда своего Максимку. Не могли представить как они будут без него. Тогда казалось это невозможным. Даже после того как Ефимке удалось узнать, что Максимку арестовали как шпиона и будут сурово судить, они продолжали ждать.
Потом их уже самих много раз задерживали, допрашивали, но отпускали. Власти без особой охоты это делали, брезгливо глядя на странную парочку — подростка-оборванца да немого-убогого без документов и справок. Видно немало бродило таких по дорогам отчизны…
Глядя в черное окно, Оула уже не пытался разогнать охватившие воспоминания: «Надо же, как голова устроена!? Хочется думать об одном, а в нее, вернее из нее, лезет совсем другое…»
И вдруг, будто устыдившись того, что он, наконец, дома в Лапландии, а вспоминается совсем другое, перед ним ярко, солнечно вспомнились картины прошедшего дня. Оула даже встал и прошелся до двери и обратно.
«Ничего не понимаю…, так все изменилось за пятьдесят лет!? Откуда эти великаны в скафандрах!?.. Почему стали так странно одеваться!? Куда делась старая крепкая и удобная одежда!? Почему столько шума!?.. Алкоголь!?.. Столько ненужного блеска и яркого цвета!?.. А люди!?..» — Оула перестал вышагивать и снова сел на краешек кресла.
«Когда они последний раз заглядывали в глаза живому оленю или собаке?.. Когда говорили с ними по душам!?.. — он опустил тяжелую голову на руки. — За мясом и цифрами уходит главное… Вон как те лица на фотографиях в кафе. Скоро и бывших оленеводов будут вывешивать как далекое прошлое?»
Оула с ожесточением потер правую часть лица.
«Или я что-то не понимаю?.. Может так и должно быть, может, все к этому и идет. И у нас на Ямале цифры станут важнее и пастбищ, и олешек, и… самих людей…. Вместо неутомимых собак — машины, а мясо только в колбасе!?..А как же тогда все остальное!? Ведь через цифры не поймешь и не услышишь тундру, старика Минисея, его духов!?.. Не поймешь, что правда жизни в доверчивых глазах авки, в которых виден сразу весь мир, все небо и земля, люди и звери!.. Не почувствуешь каната, который связывает с предками, не сможешь предсказать, что будет завтра с тобой, твоими детьми, народом! Тогда зачем все это!?.. Зачем бежать от того из чего ты сам, бежать от себя!?.. А машины…, машины пусть будут там, где нет жизни, например, — Оула посмотрел в темное окно, — например, в городах… У-у-ф, голова идет кругом… Надо поспать. Скорей бы все это кончилось.»
Оула лег в постель, повернулся на правый бок, подоткнул под себя одеяло, закрыл глаза и почти тотчас вздрогнул всем телом! Затем резко крутанулся на мягкой кровати, откинул одеяло и быстро встал. Подошел к двери, заглянул в туалетную комнату, внимательно посмотрел в черноту окна.
Не обращая внимания на мерное похрапывания соседа, он отчетливо слышал, а точнее, чувствовал голос. Где-то здесь, совсем рядом с ним!.. Но это же невероятно!.. Оула весь превратился в слух. Через минуту вновь вздрогнул, когда над собой отчетливо услышал: «Ну что ты…, что ты…, успокойся и ложись, а я тебя поглажу!..» Он стиснул зубы и застонал уже вслух. Не узнать этот голос было невозможно. Этот голос сделал его однажды самым счастливым и самым несчастным из всех людей на свете. Он сводил его с ума! Это был голос Капы, его маленькой нежной и хрупкой девочки Капы, его блаженства и боли…
Оула повалился на постель, сгреб руками подушку, прижал ее к губам и замер. Он боялся пошевелиться, открыть глаза, даже дышать. Это был либо сон, либо чудо. «Все хорошо, маленький…, все хорошо…, закрой глазки я посижу с тобой…, а ты спи…» — по волосам еле заметно заскользило ласковое, невесомое прикосновение… «Ну почему я не с ней!?..» Сквознячок продолжал гладить его сильно поредевшие, выбеленные годами волосы… Оула отпустил подушку и расслабился. Он уже не сомневался, что Капа рядом, что это ее руки гладят его, ласкают, баюкают, как тогда, с того времени как пришла она в его чум и осталась…
Капе, Капиталине Худи тогда было всего пятнадцать. Тоненькая как прутик, несмолкающая хохотушка вместо щек две половинки краснющего, спелого яблока, глаза — две остреньких стрелки, когда очень смешно и огромные как у важенки бездны — от удивления и страха.
Ему, Оуле, тридцать шесть. Нужда продолжала гнуть их с Ефимкой, поскольку они ни в какую не шли в колхоз. Приходилось уходить все дальше и дальше от сытых пастбищ и выпасать своих олешек почти на голых, каменистых склонах гор, уходить к самому побережью моря.
Жизнь хоть и была трудной, но интересной и веселой. Молоденькая жена Ефимки Сэрне носила в себе уже второго ребенка. Первенец — будущий Витька, а пока просто — мальчик Сэрне, весь день ползал по чуму в длинных кисочках и распашонке из мягкого пыжика и без штанов. Он был привязан длинной, как раз немного недостающей до очага, веревкой к одному из шестов. Мычал, кряхтел, жевал, кувыркался на шкурах со щенками, такими же шаткими, пискучими и любопытными. Помимо Ефимкиной семьи и Оула, в чуме вместе с ними жила еще бабка Сэрне Евдокия со своим глухим стариком Сямди. Пасли оленей, охотились, ловили рыбу в озерах, чинили старые нюки чума, нарты, жили, как жили, пожалуй, все тундровики — далеко не богато и не совсем бедно.
