Карен Молинэ - Белладонна
Я смотрю в стену, мимо него. Мне страшно увидеть его лицо, пусть даже он прикован к стене и не может схватить меня за горло.
— В конце концов, — добавляю я, — вы решили, что самое подходящее прибежище — Марокко. Там вы без помех сможете предаваться любимому занятию — похищать и истязать женщин. В этой стране бакшиш творит чудеса, не так ли? Вам помогали толстые стены и верные слуги. Я прав? Близок к правде?
Он ничего не говорит.
— Что вы чувствуете, зная, что там, наверху, ваш сын? — не отстаю я.
— А что я должен чувствовать? — шипит наконец Его Светлость. Разговор о Гае переполнил чашу его терпения. — Жалкий мягкотелый дурень, такой же, как вы все. Всегда был маменькиным сыночком, хлюпик безвольный.
На миг мне вспоминается мальчик в Лондоне, который нам помогал. Притч сказал, его звали Арундел Гибсон. Он предал отца, чтобы защитить мать и сестру. Интересно, смогу ли я когда-нибудь увидеть Арундела и сообщить ему, какую грандиозную услугу он нам оказал. Вряд ли. Он слишком далеко отсюда, а мне сейчас нелегко общаться с людьми — взор мне застилает туман. Мне виден только один человек — с блеклыми голубыми глазами, тот, кто сейчас сидит, развалясь, будто он и не в подземном каземате, а у себя в гостиной на Итон-сквер.
Кто вы такой? Зачем вы здесь?
— Ты когда-нибудь задавался вопросом, почему тебя схватили? — говорит мне Его Светлость. — Интересовался, кто вас предал?
— Да не очень, — отвечаю я. — С тех пор прошло много лет. И ущерб, нанесенный нам, не исправить.
— Верно, не исправить. Ущерб, нанесенный вашей драгоценной мужественности, — продолжает он, потом вдруг разражается жутким лающим смехом. — Но я знаю, кто вас предал. Хочешь знать?
— Нет, — отвечаю я, но мой голос дрожит.
— Когда я покупал вашу свободу, мне рассказали, кто вас предал, — продолжает он. — Если бы не я, ты бы не стоял сейчас здесь и не помыкал своим бесценным узником. Но я все равно скажу. Ты должен знать.
Наступает краткая, напряженная тишина. Я с трудом удерживаюсь, чтобы не ответить ему, но сил не хватает. Я спрашиваю его, кто же это был. Слова сами соскальзывают с языка, я не успеваю остановить их, хотя и понимаю: он всего лишь дразнит меня, чтобы отомстить за мое превосходство в разговоре. Эти слова повисают в воздухе, будто удушливый дым, будто воспоминание о том, как вонял Мориц, с дробовиком под мышкой возвращаясь с ночного обхода.
Кто это был? Кто вы такой? Зачем вы здесь?
Он опять смеется. Он чуть ли не счастлив. Его скрежещущий смех гулко перекатывается по склизким кирпичным стенам.
— Да твой же родной брат, толстый ты дурень, — говорит он. — Вас предал Маттео. Как ты думаешь, почему ему отрезали язык? Чтобы он не сумел рассказать о своем падении. Но эти итальяшки ничего не могут сделать как следует. Никчемный народ. — Он все еще смеется. — Нехорошо поступил твой любимый брат-близнец, очень нехорошо. Желал тебе смерти. Разве можно так поддаваться ревности?
Где-то возле моей лодыжки зарождается болезненная дрожь, она поднимается все выше, к сердцу, сжимает его тугим кольцом, охватывает мое тело, как корсет, зашнурованный так туго, что я не могу дышать и хватаю воздух ртом.
— Иди же, спроси его, — говорит Его Светлость. — Я тебе разрешаю.
Вот как он этого добивается, осознаю я. Вот как он правит ими — членами Клуба. Вот почему слуги так преданы ему. Вот почему и мы были ему верны; вот почему мы остались в Бельгии. Он находит у каждого человека слабое место и наносит убийственный удар.
Неужели Леандро был так же безжалостен с врагами? Нет, Леандро, наверное, был достойным противником. Леандро знал бы, что делать, как обезвредить эту бомбу, пока она не взорвалась и выстроенное нами здание не рухнуло с чудовищным грохотом.
— Я так и знал, что вы это скажете, но я вам не верю, — говорю я, стараясь не выдать голосом своих мыслей. Я не доставлю ему удовольствия, не покажу, как больно он ранил меня. — От всего вашего могущества вам остался только язык. Вид у вас куда более жалкий, чем вы полагаете.
Он опять мерзко хихикает. Я оставляю его и иду искать Маттео. Он в бассейне, плавает кругами, соблюдая идеальный ритм, туда — обратно, туда — обратно. Я долго сижу и смотрю. Наконец он вылезает из воды и по-собачьи встряхивает шевелюрой. Проклятье. Волос у него гораздо больше, чем у меня. Это несправедливо. Наверно, женитьба действует, как тоник для волос.
Этого мне никогда не узнать.
— Седеешь, — замечаю я, когда он вытирается полотенцем.
— Как и ты, fratello mio, — отвечает он. Его Светлость плохо действует на нас. Нам кажется, что мы опять очутились в Бельгии. — Что случилось? Он говорил тебе всякие гадости?
— Как ты догадался?
— Потому что он говорил те же самые гадости мне.
Тяжелое кольцо вокруг моего сердца мало-помалу распадается.
— Догадываюсь, — говорю я, и мы оба улыбаемся. — Почему ты сразу мне не сказал?
— Хотел посмотреть, выкинет ли он тот же фокус с тобой.
— Премного благодарен, fratello mio, — говорю я.
— Не за что.
Я лениво болтаю ногой в теплой воде бассейна.
— Что будем делать? — спрашиваю я. — С одной стороны, нам нужно, чтобы он сидел взаперти и страдал много-много лет, но, пока он здесь, пока он жив, мы тоже взаперти, страдаем вместе с ним.
— Леандро говорил: если мы не знаем, что делать, значит, мы еще не готовы к этому, — говорит Маттео.
Размышлять и планировать, подразумевает он. Планировать и размышлять.
— Нам поможет вот это, — добавляет он и протягивает мне книгу, которую читал. Толстый том в кожаном переплете. «Повесть о двух городах». Потом открывает ее. Внутри спрятана потрепанная книжечка, которую я ни разу не видел после холодного зимнего дня в Бельгии. «Руководство по ядам для знатоков».
— Знаешь, пора нам прекратить потрошить книги, — говорю я.
— Я опять подумывал о ботулизме, но это слишком рискованно. В доме очень много народу, — говорит Маттео голосом таким беспечным, будто речь идет о том, чтобы забрать Брайони из школы.
— Нет, мне этого не сделать, — отвечаю я. — Ни с безвременником, ни с чем-то другим. Больше не смогу.
— Понимаю, — говорит Маттео. Он закрывает Диккенса, и мы долго сидим, вытянув ноги в воде. Вдруг он смеется. — Ну о чем мы беспокоимся? — говорит он. — Решение здесь, у наших ног.
— Хлор, что ли? — спрашиваю я.
— Нет, drogato. В саду. В Саду Адского Пламени.
Я не сразу понимаю, о чем он говорит, и вдруг до меня доходит. Впервые за много месяцев я широко улыбаюсь.
— Мой милый старший братец, ну и хитер же ты, — говорю я ему, сияя. — Гениальная идея. Та самая штука, которая прикончила нашего гнусного страуса.
— Поганца Пушистика.
— Да, поганца Пушистика. Прикончит и Его Светлость.
Он имеет в виду мандрагору. Mandragora officinarium. Божественное растение, любимый талисман колдунов. Досточтимый корень, символ мужественности, он прокладывает себе дорогу сквозь толщу земли и изгибается, принимая очертания главной сущности секса. Растет здесь, в нашем собственном Саду Адского Пламени.
«Выкапывай его только на закате, — говорила Катерина. — Не дергай сильно, а то закричит. Заверни в саван и храни в темноте».
— Но мы же не знаем, как им пользоваться, — говорю я.
— Наверняка у Помпадур была книжечка по садоводству, где говорится о мандрагоре, — отвечает он. — Если она на латыни, попрошу Матушку Хаббард перевести нужное место.
— Пойду поищу, не откладывая.
— Только смотри, чтобы тебя не увидела Белладонна, — предупреждает он.
* * *Хаббард охотно переводит главы из найденной мною книги. Ее пергаментные страницы пожелтели от времени, но содержание их не растаяло в веках.
— По словам мадам де Леспинасс, достопочтенной авторессы, признанного авторитета в садово-парковом искусстве середины восемнадцатого века, мандрагора имеет два ценных свойства, — говорит он ровным голосом, хотя в душе наверняка кипит от любопытства. Мысленно я еще раз благодарю Джека за ту дальновидность, с которой он подбирал нам персонал. — Это афродизиак и яд. Другими словами, служит для возбуждения и для смерти. Мадам де Леспинасс приводит несколько различных, необычайно сложных формул для каждого из этих применений. Переписать их для вас?
— О да, пожалуйста, — отвечаю я таким же ровным голосом, хотя в душе у меня все трепещет от волнения. — Если вам не трудно.
Слова Хаббарда помогают мне прийти к решению. Афродизиак и яд. Для возбуждения и для смерти.
Аромат убийцы — сильнейшее возбуждающе средство.
Да, мы приготовим афродизиак, белый крем в маленькой баночке, с легким запахом корицы, и спрячем его, пока не понадобится. Однажды ночью, когда она, измученная, погрузится в сон, мы с Маттео крадучись выйдем в сад и выкопаем корень мандрагоры, который она выращивала годами, поливала медовой водой, шептала заклинания, которым научила ее Катерина.
