Владимир Орлов - Лягушки
А Ковригин — хорош гусь! Самобичевания, несовершенство, одиночество! А она-то, Наталья Борисовна Свиридова, не обречена, что ли, на недовольство собой и одиночество?
Всё, сказала она себе. Хватит. Очередной щелчок судьбы получен. Можно жить дальше, ты — сильная женщина, и у тебя есть дела поважнее, чем промокать лицо подушкой. Тебе тридцать четыре. Вытри слёзы, опухшая ты никому не нужна.
Дела обнаружились с первым телефонным звонком.
— Здравствуй, Наташенька, солнце моё! — забасил Громов, кинорежиссёр из Первых, с "Никами" и "Золотым орлом". — Что ты сопишь? Простудилась, что ли? Или свиной грипп?
— Типун тебе на язык! — воскликнула Свиридова. — Нос пудрю!
— Это замечательно! — сказал Громов. — У меня к тебе предложение. Оно тебя удивит. Но выслушай…
48
А Ковригин всё же был вынужден отправиться в Средний Синежтур.
Но прежде пошли опята. И явились они именно в дни, обещанные Амазонкину рыболовом. Амазонкин синим утром и разбудил Ковригина, вскричав из-за забора: "Опята вылезли!" Четверговый посёлок был почти пуст, соперников не следовало опасаться, и Ковригин двинулся в лес не спеша. В ельнике, уже возле Леонихи, из ореховых кустов вырос Амазонкин и спросил, похоже, с надеждой: "А она не сестра Лоренцы Козимовны? Как похожа-то!" "Нет, не сестра!" — грубо ответил Ковригин. "А жаль", — расстроился Амазонкин, и Ковригин вскоре увидел брезентовую спину Амазонкина с провисшим капюшоном, быстро удаляющуюся в сторону заовражных просек с животворными пнями.
Сам он вслед Амазонкину не поспешил, а решил осмотреть березовый колок на опушке ельника, где с десяток лет назад пронырливые люди поставили методистскую церковь, позже сгоревшую, и где он, Ковригин, в детстве, в июльскую жарищу набирал землянику на варенье (с шеи его на веревке свисала литровая стеклянная банка), и где в поздние летние дни в траве водились лисички, сыроежки, подгрузди, а то и белые.
Стволы шести берёз были облеплены опятами. Должен заметить, что осенние опята, в особенности солёные или маринованные, не являлись любимыми грибами едока Ковригина. Скажем, жарёхи — летние опята, они же говорухи, или лисички, и уж, конечно, подосиновики и белые — были куда милее Ковригину. Но охота за осенними опятами и даже ожидание их для садоводов-москвичей, как и для жителей окрестных деревень, были делом непременным, обрядовым, захватывающим и азартным. Только недотёпы и убогие люди могли пренебречь осенней охотой и заготовкой грибов на зиму (особенно в годы пустынь в магазинах). Их сушили, солили, мариновали, жарили и укладывали в морозильники для новогодних застолий (разогреть их — и к сосудам). Ковригина же в дни явления опят гнали в лес эстетические соображения. Он и когда белые находил, не сразу срезал боровик, а если тот был живописно расположен в траве или под кустом, или сам по себе вырос хорош, подолгу разглядывал гриб и сверху, и с боков, до того радостно было на душе.
И теперь он присел на землю и любовался разнообразием творений природы. Обычно опятами был обилен южный берег оврага (бывшего Зыкеева пруда), там они росли на пнях вырубок. Оттуда до Ковригина доносились сейчас голоса грибников с их восторгами и испугами (потерялись), лай собак. Здесь же пней не было, и опята расползлись по стволам деревьев серо-крапчатыми букетами, цвели под золотом листьев, радовали Ковригина причудами своих сообществ.
Но проходившие метрах в двадцати от берёз парнишка и две женщины с корзинами в руках встревожили его. Да и козлоногий мужик, виденный Ковригиным в здешних кущах и дебрях, неизвестно чем пополнявший топку своего живучего организма, вряд ли имел причины побрезговать дарами Зыкеева леса.
Ковригин обязан был поблагодарить свою рассеянность. В здоровенном пластиковом мешке, пригодном для переноса мусора, обнаружился второй мешок тех же достоинств, прежде им незамеченный. И столько было нарезано и наломано Ковригиным опят, что не лишним оказался бы и третий мешок. На соседних берёзах уже лезли вверх малыши, крепенькие, с ножками в два сантиметра и головками с канцелярскую кнопку. Ковригину было жалко разрушать узоры-кружева осенних построений, но он был возбуждён азартом добытчика. Он даже попытался привязать платком нож к ореховому пруту — не до всех опят мог дотянуться…
Остановился, лишь когда оба чёрных мешка были забиты грибами. Платком же сцепил мешки и взвалил их на плечи. Ощутил себя Вакулой, ещё не озадаченным мыслями о черевичках. Мысли у него были приземленно-житейские, в горячности удачи возникло желание совершить вторую ходку в лес. Теперь уже с тремя мешками, секатором на длинном шесте, с веревками или — лучше! — с кушаком.
Откуда-то из елей выдвинулся Кардиганов-Амазонкин с лукошком, полным опятами.
— Коли бы не рыболов, — сказал Амазонкин, — мы бы оплошали.
— Может быть, — сказал Ковригин. — А стерлядь он поймал?
— Поймал! Ему да и не поймать!
— А он кто, рыболов-то? — спросил Ковригин.
— Не знаю, — сказал Амазонкин. — Поймал стерлядь и уехал.
— Куда?
— Не знаю! — рассмеялся Амазонкин. — Я к стерляди не допущен. А чтой-то вы столько опят набрали? Пожадничали? Не подумали, что вам придётся обрабатывать их всю ночь?
И унёсся к садам-огородам с лукошком в руке.
"Он-то за полчаса лукошко одолеет! — подумал Ковригин. — А мне и ночи не хватит…" Желание возвращаться в лес с новыми мешками тотчас пропало.
Матушка держала в хозяйстве ванну неизвестного происхождения. Ванна была заведена для хранения в ней подарочно-падшего навоза. Были сезоны, садоводы и огородники с ведрами и скребками ходили по тропам коровьего стада и конных пастухов с подпасками. Ковригина с Антониной мать не раз отправляла в экспедиции за испускавшими ещё пар удобрениями. Навозом Ковригин давно не увлекался, овощи и картошку проще было закупать в магазинах, ванна лежала в сарае пустая и чистая. Ковригин высыпал в неё опята из мешков, они разместились в ванне с горкой. Вёдер шесть, не меньше…
Темны в конце октября вечера, и холодна вода в трубах поселковой водокачки.
— Что делать, Тонь? — спросил Ковригин.
Спросил так, будто полчаса назад он говорил с сестрой о мелком житейском затруднении, а ничего серьёзного в их отношениях не было.
— А что такое? — встревожилась Антонина.
— Опята пошли, — сказал Ковригин. — Мне подфартило, и я по жадности нарезал шесть вёдер. Они молоденькие, чистые, но вода холодная. Я, конечно, готов просидеть ночь на кухне, очистить грибы, но дальше-то с ними что делать?
— Очисти, промой, — сказала Антонина. — А я с утра приеду.
И приехала. День опять был сухой, безветренный, и Антонина сняла не только куртку, но и зелёный свитер, в желании подставить тело солнечным лучам, но долго прохаживаться в топ-маечке не смогла. Ветерок с северо-востока иногда приносил студёные воздушные струи.
— Гладкая ты стала женщина, гладкая, — оценил сестру Ковригин. — Отъелась…
— А сам-то! — отмахнулась от него Антонина. — И ещё навязываешь мне тонну опят… Кстати, чего это ты не убрал колышки с верёвками?
— Времени не было, — сказал Ковригин. — Дувакин озаботил заказами.
— Петечка рассказывал. Говорит, ты испёк шедевр. Почитаем. Так. Пойдём на кухню. У меня немного времени. Надо ещё школьников забирать домой.
— Машину можешь взять, — сказал Ковригин. Мне она не нужна. Я — пешеход.
— Ты что, не увидел мой автомобиль? — удивилась Антонина. — Я сейчас разъезжаю на "ситроене" Прохорова. А он в командировке. Заканчивает объект. Надо полагать, секретный.
О подруге и дизайнерше Ирине Ковригин спрашивать не стал. Да и не успел бы. Шагнув в домик кухни, Антонина чуть ли не рухнула, издав вскрик то ли радости, то ли ужаса. Тазами с мытыми опятами кухня была заставлена.
— Ну, ты, Ковригин, даёшь! И это ты всё набрал?
— За час, — сказал Ковригин.
— Сам-то хоть жарил?
— Большую сковородку, — сказал Ковригин. — И рис отваривал. Объелся.
— Хорошо. Готовить буду в Москве. Для тебя заморожу. Давай погрузим в багажник, и я полечу. Приехать смогу теперь лишь в воскресенье. У Серёжки занятия и по субботам. А к воскресенью все опята выберут. Досадно.
— Звери, — сказал Ковригин.
— Кто звери?
— Те, кто заставляет детей сидеть в лицеях по субботам.
— Да! Погоди! Ты просил узнать у Прохорова про журинские картинки и рассказы отца. Я звонила Прохорову. Ничего вспомнить он не мог. Мол, весь в запарке и куче дел… Сказал только: "Черёмуховая пасть"!
— Какая такая черёмуховая пасть? — удивился Ковригин.
— А я почём знаю, — сказала Антонина. — Прохоров будет звонить, переспрошу. Бегу. Только бы в пробку не попасть. А ты что, снова поедешь в Синежтур?
— С чего ты взяла?
— Дувакин сказал.
