Денис Драгунский - Вид с метромоста (сборник)
Да! Он решил остаться в Москве, спокойно поболтать по телефону кое с кем, но для начала взялся за уборку. Разложив всё по местам, он принялся вытирать пыль с подоконника.
Вдруг он увидел, что в горшок, прямо в сухую почву рядом с кактусом, воткнута женская шпилька.
Он обомлел. Тем более что Лариса Павловна была коротко стрижена. Это не могла быть ее шпилька. Он слышал, что так ведут себя отдельные подлые бабы, любовницы женатых мужчин. Специально подкладывают нечто этакое, чтоб жена нашла и устроила скандал. Он обрадовался, что обезвредил эту диверсию, но потом задумался: конечно, он был не без греха, но! Но пункт А, его грех был тоже коротко стрижен, и, пункт Б, он никогда не осквернял изменой свой семейный очаг. Правда, раза два она к нему заходила. Вернее, три. Один раз при Ларисе Павловне. Чисто деловое, забросить бумаги. Да, она два раза приходила, когда Лариса Павловна уезжала на дачу, но ни-ни. Боже упаси. Сидели и чай пили, на всякий случай разложив бумаги на столе.
Но неужели она такая подлая? Не может быть. Хотя после того официального визита она что-то ехидное сказала про Ларису Павловну, и Алексей Павлович строго сказал ей: «А вот этого не надо!» – но она продолжала, и он даже крикнул ей: «Заткнись!» – и она заткнулась, и вот, значит, как отомстила. Дрянь.
Алексей Павлович брезгливо выдернул шпильку и выкинул из окна. А когда она позвонила, сказал, что неважно себя чувствует. «Что с тобой?» – тревожно спросила она. «Надеюсь выжить!» – сказал Алексей Павлович и нажал отбой, и перевел телефон на «без звука», но она не перезвонила.
– Лёша, где шпилька? – спросила Лариса Павловна вечером в понедельник.
– Какая шпилька? – опять обомлел Алексей Павлович.
– Моя, – сказала Лариса Павловна. – Вот тут, в кактусе.
– Не знаю, – сказал он и покраснел.
– Ты вытирал пыль, да? – спросила она. Он кивнул. – Ты нашел шпильку, да? И ты ее выкинул? Зачем? Это моя шпилька. Верней, Ларочки-Маленькой. Я у нее взяла почву для кактуса рыхлить.
– Я думал, это просто так, случайно, – сказал он.
– Понятно, – усмехнулась Лариса Павловна. – Элементарно, Ватсон!
– Что? – спросил Алексей Павлович и на всякий случай обнял ее. – Ты не права.
– Заткнись! – крикнула она и отбросила его руки.
Сердечный приступ
Я был в Саратове давно, страшно давно. Даже смешно, как давно. Вот передо мной книжка «Язык и общество» с дарственной надписью от проф. Л. Баранниковой и проф. О. Сиротининой «Участнику научной студенческой конференции». И еще подписи «от совета Научного студенческого общества», неразборчиво.
Жаркая весна, апрель, сухо, пыльно. Город почти совсем не запомнился. Ветер. И квадратами расчерченные улицы. Это понравилось. Провожатый говорил, что так в Нью-Йорке. Да, в самом деле. И не только в Нью-Йорке. В Алма-Ате тоже, например. Запомнилось название – Вольская улица.
Саратов, Саратов. Приехали туда с моим старшим товарищем N.
Некрасивый, малорослый, бледный. Безупречный бедняк, сирота. Талантливый во всем – умник, полиглот, музыкант. Убийственный успех у женщин. Простодушно говорил: «Давайте я вам по ладони погадаю, я умею, меня бабушка научила». Брал ее руку в свою, белую, мягкую, с плоскими пальцами. И всё. Их двоих можно было разве что застрелить. Или проколоть одной иголкой и поместить под стекло. Он гадал так по руке одной саратовской филологической девочке, а потом другой парень, тоже из хозяев конференции, сказал неожиданно, и зачем-то мне: «Зря он это». – «Почему?» – «Она… – он замялся, подбирая слово. – Она нехорошая». Мне стало странно. Девочка была обыкновенная. Ничего нехорошего я не разглядел, как ни вглядывался. Она даже спросила: «Что вы на меня так смотрите?» Смешно, но ее фамилию запомнил. Простая фамилия. И лицо запомнил тоже. Простое, очень выразительное лицо. Нечастое сочетание, кстати.
Жили в общежитии. Постоянно выпивали. Просто целыми днями. Водка саратовская тогда была ужасна. Колом стояла в горле трое суток. Хозяева конференции мрачно шутили: «Мы ее из нефти гоним. Вот присмотрись – видишь радугу? Это нефть. Ну, будь здоров, дай бог, не последнюю… Эх, ребята! И как только ее беспартийные пьют?» И прочие подобные прибаутки.
Сидели, пили, мой товарищ N еще кому-то гадал по руке, и тут вбежала девочка и сказала, что ее подруге на третьем этаже плохо. Сердце. «Дайте, я посмотрю», – неизвестно почему сказал я, и встал с табурета, и двинулся к двери. «А ты что, доктор?» – спросили вслед. «Фельдшер, – огрызнулся я. – Ну, где больная?»
Я не был фельдшером, конечно. Самому было странно, куда это меня вело и несло. Но я шагал через две ступеньки. Я решительно вошел в комнату – в обширное и низкое общежитское поместилище на шесть, наверное, железных кроватей. Тумбочки, коврики, большой стол с чашками и книжками. У стола сбились в тревожную стайку несколько девочек. Они стояли в отдалении от больной. Больная лежала, закинув к стене серое лицо, прикусив сухую губу, прикрыв глаза. По лицу она была татарка. Очень красивая.
Я присел на табурет. Я взял ее за руку. Потом нащупал пульс в горловой впадине. Я, хоть никакой не фельдшер был, понял, что пульс у нее хороший. Полный и сильный, и не слишком частый. И не редкий. Какой надо. Также я понял, что ей плохо без дураков. Но не от сердца, а от чего-то другого. Она открыла глаза и посмотрела поверх меня в верхний угол.
«Всё пройдет, – сказал я. – Ничего страшного. Попробуй подышать поглубже». – «Больно», – сказала она. Я погладил ее ладонь. Она ответила слабым пожатием. «А ты попробуй». – «Ладно». – «Ну, давай». Она медленно вдохнула и громко выдохнула. Девочки у стола ойкнули.
Я шикнул на них. «Что с ней, доктор?» – «Я не доктор, – сказал я. – И не фельдшер. И даже не милосердный брат. Ей скоро полегчает. Я уверен».
Я ушел, помахав рукой и сказав что-то ободряющее.
Мне целый год потом было страшновато. Зачем я сказал, что я уверен? Но я же еще дня два жил в этом общежитии. Не дай бог случись чего – я бы узнал, конечно.
Странная история.
Потом мы возвращались домой. У нас оказалась с собой бутылка шампанского. Мы ее пили в гремящем тамбуре общего вагона, среди семечек и холодного папиросного дыма. Мой друг N был в мятом поношенном костюме и белой рубашке, с манжетами, черными от поездной пыли. Он глотал кислое пенистое винцо из горлышка и рассказывал, как любил одну начинающую эстрадную певицу, и как она его любила, и как потом они расстались. Рассказывал подробно и бесстыдно, называя всё, что происходило между ними, ясными нецензурными словами, был несчастен и страстен и плакал от тоски и любви.
Потом он поступил на службу в МИД и сбежал в Америку. Непонятно почему.
Младшая
– Хочу музыку, – сказала Даша.
Лина включила плеер.
– Громче, – сказала Даша.
Лина сделала громче.
– Всё равно не буду, – и Даша гордо выплюнула кусок омлета. – Плохая музыка потому что!
Лина выключила музыку.
– Ааааааа! – отчаянно завизжала Даша всухую, без слез.
Лина пожала плечами. Тогда Даша вывернула чашку с чаем в блюдце; но поскольку это не возымело действия, выплеснула чай из блюдца на скатерть и зашлась в крике.
Вбежал Слава, оценил обстановку, сел на стул рядом с Дашей, сгреб ее в охапку, посадил к себе на колени, стал целовать в затылок и бормотать:
– Ну, всё, всё, всё, не волнуйся, доченька, всё хорошо.
И строго спросил Лину:
– В чем дело?
Лина захотела заплакать, но не смогла. Только сказала:
– Зачем ее так закармливать? Захочет, сама попросит.
Слава отчеканил:
– Ребенок – должен – нормально – завтракать. Поняла? Ты же мать!
Даша сказала:
– Мурр! Мяу! – и прижалась к Славе.
– Поняла, – сказала Лина и стала салфеткой промокать разлитый чай.
Она всё поняла. А не надо было выходить замуж за пятидесятилетнего мужчину. Не надо было хвататься за последний шанс. Шанс на самом деле был почти последний – ей было тридцать четыре. Ассистент на кафедре. Без диссертации, без карьеры, без своего жилья, зато с мамой-папой, которые башку пропилили – когда же на тебя кто-то внимание обратит? Но вот на соседнюю кафедру пришел новый профессор. Седой смуглый красавец. Спортсмен-горнолыжник. Очень обеспеченный – у него был свой бизнес как раз в той отрасли, что он преподавал. Квартира, дача, машина. Он ей перед свадьбой подарил маленький «ситроен». Он ее осчастливил, да. Из старой девы при маме с папой она стала женой профессора-бизнесмена. Она его боготворила. Пылинки сдувала, наслаждалась его капризами и требованиями. Даже имя изменила. Она была Галя, а он захотел звать ее Линой. Галина-Лина. Ну, пусть Лина, так даже лучше, красивее.
Конечно, Даша всё это быстро поняла и усвоила.
Семейная схема получилась простая: папа – царь и бог. Мама – его служанка и жрица. И маленькая девочка, царевна и ангелочек, и пусть мама ей служит так же, как папе. Преданно и беспрекословно.
