Наталия Терентьева - Чистая речка
– Допустим. И все равно это все плохо, понимаешь? Как звать?
– Его? – не поняла сразу я.
– Тебя – как звать?
– Руся.
– Все это не нужно, Руся, ни тебе, ни ему, ни школе, ни району. Дамочка эта приходила сюда ко мне, я ее помню. Очень истерическая, неуравновешенная особа. Но она не просто пришла. Она оставила заявление. И я вынужден разбираться. Подключать полицию. Приходил к тебе уполномоченный по делам несовершеннолетних?
– Нет. Я в больнице была.
– На предмет…? – поднял брови прокурор.
– С крыши упала, – кратко ответила я.
– А! – засмеялся прокурор. – Точно упала? Не бросилась?
– Нет. Паша хотел броситься, это мой друг. А я полезла его снять.
– Все как-то наоборот, да? – спросил прокурор.
– Ну да, – согласилась я.
– Так, ну хорошо, гражданка Руся… как твоя фамилия?
– Брусникина.
– Вот, гражданка Брусникина Руся. Очень бы хотелось тебе верить. Но у меня другая профессия. Постарайтесь сделать так, чтобы та дама заявление забрала. Тогда поговорят-поговорят и забудут. А иначе – придется долго и нудно разбираться. Время сейчас такое. Детей обижать не позволяется.
– Меня никто не обижал, – как можно тверже сказала я.
– Все, иди! В следующий раз паспорт не забудь.
Я не стала объяснять, что паспорт мне все равно не дадут в детском доме. Какой смысл объяснять это прокурору? Даже если он поймет. Он же не изменит существующего порядка.
Я вышла на улицу и почувствовала, как подморозило. Когда я бежала в прокуратуру, холода не ощущала совсем.
Я услышала сзади сигнал машины и звук тормозов.
– Ты откуда? Ну-ка, садись в машину…
Я не успела даже ничего сообразить, как Виктор Сергеевич открыл мне дверь, перегнувшись через сиденье.
– Давай, давай, быстро, ты же вся дрожишь. Руся, что случилось?
– У вас же занятия, – чувствуя, что я правда трясусь от холода, проговорила я.
– Да у мамы… с сердцем… – Виктор Сергеевич включил посильнее печку. – Что-то мои девочки решили все разом заболеть, да, малыш?
Никогда он так меня не называл. Я беспомощно взглянула на своего тренера. Кажется, так не нужно со мной разговаривать, потому что я теряю свою обычную уверенность и защиту. Мне нужна защита, моя собственная, – броня, маска – на каждый день. Иначе я не выживу, я это давно поняла. Иначе Лерка будет приходить и вытряхивать мою сумку, искать в ней деньги. Иначе Веселухин будет, не спрашивая моего разрешения, запираться со мной в подсобке, не заботясь, хочу я это или нет, а я буду бояться его. Иначе меня уничтожит Песцов – своим ядовитым пренебрежением. Иначе меня уничтожит любой. Не знаю, нужно ли быть в броне и маске домашним детям, но нам – нужно. Мне – нужно.
Я отвернулась к окну.
– Что? Ты что? – Виктор Сергеевич обнял меня и повернул к себе. – Ну что ты, малыш?
Я аккуратно освободилась от его рук.
– Я не малыш.
– Хорошо. Руся, моя милая девочка.
– Виктор Сергеевич… Я была сейчас у прокурора.
– У кого? – страшно удивился он.
– У прокурора, – повторила я. – Я все ему объяснила, но он сказал, что Вульфа должна забрать заявление, иначе будут разбираться.
– Ясно… – Виктор Сергеевич покачал головой и тронул машину. – Куда тебя отвезти? В больницу?
– Да.
– Почему ты меня отталкиваешь? Тебе неприятно?
– Нет.
Он коротко взглянул на меня.
– Руся, я, знаешь, что решил… Доказать она ничего не сможет, даже если и совсем с ума сошла и будет добиваться суда. Просто будет позор. Мне жалко маму.
– Я поняла, – кивнула я. – Нам не надо встречаться. Я больше не буду ходить на танцы.
– Нет, подожди. – Виктор Сергеевич снова притормозил машину и взял обе мои руки в ладони, подул на них. – Нет. Это, наверно, странно прозвучит… Я хотел поговорить об этом с мамой, но не стал сейчас ее тревожить… Давай мы с тобой… обручимся, знаешь, как раньше делали?
– Так то было раньше! – удивилась я.
– Как ты просто отказываешься! – усмехнулся Виктор Сергеевич. – Слышала бы тебя сейчас Вульфа! Вот она бы не отказалась.
– Может быть, ей предложить?
Я это сказала не подумав. Виктор Сергеевич отпустил мои руки, молча на меня посмотрел и двинул машину.
– Я понял, – сказал он. – Кто-то из нас сильно заблуждается в отношении другого, да?
Мне не очень было понятно, о чем он говорит. Ну, правда, кто сейчас обручается? Кто в это поверит? Как? Только еще больше будут говорить, смеяться… Я хотела сказать обо всем этом Виктору Сергеевичу, но, видя, как он сжал губы, и, прищурившись, смотрит вперед, говорить ничего не стала.
Ведь небо на меня не упало. Мне с ним тепло и хорошо и… разве что немного волнительно, когда он берет мои руки в свои. И… мне было приятно, когда он меня целовал. Если я с ним обручаюсь – это почти что выхожу замуж?
Я что-то никак не могла собраться с мыслями. Кому я могу об этом рассказать? Маше, больше никому…
– Можно я выйду? – спросила я.
– Выходи, – легко ответил Виктор Сергеевич. – Прямо здесь?
Я видела, что отсюда до Машиного дома совсем недалеко. Я кивнула.
– Пока! – сказал Виктор Сергеевич.
Он – обиделся? Он обиделся, как мальчик… Мне он кажется таким взрослым. Он ведь мастер спорта, он прекрасный педагог, у него занимаются около ста человек со всего нашего района – специально ездят, возят детей, взрослые даже занимаются… Он известная личность в нашем районе. Но он может обидеться и вести себя почти как Паша Веселухин, глупый, прыщавый, никому не нужный мальчишка, обросший первой клочковатой бородой, как редким мхом. Разве что Милютин не толкнул меня и матом не выругал.
– Спасибо! – на всякий случай сказала я.
Виктор Сергеевич только открыл рот, чтобы что-то мне ответить, но закусил губу и говорить ничего не стал. Наверно, он подумал, что я издеваюсь, а я просто хотела сказать что-то хорошее на прощание, но не знала – что. Я поблагодарила его, чувствуя, что вот того хорошего – непонятного, волнующего, немного загадочного, что было между нами, уже не будет. Из-за Вульфы, из-за меня самой – ведь я могла, наверно, не думая ни о чем, согласиться, чтобы за меня думал Виктор Сергеевич. А я так не могу. И обручаться – это глупо и смешно, и тем более все подумают, что между нами что-то есть, – разве он не понимает этого?
Может, выкрасть это заявление? Вот одежду же свою я выкрала у тети Диляры… Где, интересно, хранятся заявления? Наверняка там, откуда просто ничего не взять – в кабинете у прокурора Аршебы. Какая удивительная фамилия, кто он по национальности, вот спросить бы, но, мне кажется, это неудобно. Наши мальчики часто спрашивают друг друга: «Ты еврей?» Но они совсем другое имеют в виду. «Еврей» – это значит умный, или прижимистый, или осторожный. Так как-то у них повелось, даже не знаю, откуда. Вот я, получается, на их языке почти еврей. Я только не жадный. А так – умный и осмотрительный человек, разве нет? И от своего большого ума потеряла за последнее время своего шефа, а теперь еще и Виктора Сергеевича. Ведь он сильно обиделся. А я знаю, как бывает, когда кто-нибудь доведет его на занятиях или прогуливает по многу раз. Он не выгоняет с занятий. Просто перестает замечать человека, и все. Тот делает, старается или ничего не делает, стоит у стены – для тренера нет его, и все. Это действует гораздо хуже.
