Леонид Корнюшин - Полынь
— Поджидаем. Авось припожалует.
Петр промолчал.
— Орден Ленина области дали, — сказал он. — Ни за что, выходит?
— Зачем? Это заслуженно. За лен.
— Сколько на трудодень в прошлом году вышло?
— Хлебом по четыреста граммов.
— Какой годовой доход колхоза? Не знаешь?
— Грошовый. Волынимся в долгах.
— И сейчас долги?
— Долги, Петр. И крупные. Тебе-то это зачем? — спросил старик несколько настороженно.
— Интересуюсь просто, — довольно долго помолчав, ответил Петр.
Темную стену елового леса сменил молодой березовый подлесок. Здесь все было залито теплым золотистым светом. Впереди сквозь жидкий березняк длинными полосами заиграли тени. Телега выехала на опушку. В лицо пахнуло жаром и светом. Внизу, в зеленой лощине, лежало большое привольное село. Петр приподнялся, вглядываясь в него.
Егор Федорович посмотрел на сына:
— Наша Карповка.
Навстречу неслось, приближаясь с неудержимой силой, рыжее мохнатое облако пыли. Мимо прогремел поток грузовых машин, груженных хлебом. Лица людей, пыльные, загорелые, виднелись из грузовиков. Телега въехала в деревню.
— Останови, отец, на минутку, — попросил Петр, свернув на пустырь, посредине которого стояло приземистое строение, окруженное со всех сторон машинами.
В низкой прокопченной кузнице яростно и утробно дышали мехи, голубые горсти искр стреляли из жаровни, смутные тени метались по стенам. У жаровни двигались две фигуры — одна огромная, громоздкая, другая маленькая, должно быть, подростка.
Петр, закашлявшись, шагнул через порог кузницы. В лицо ударил едкий запах жженого угля и терпкая окись стальной окалины.
— Здравствуйте, — сказал Петр.
Большая фигура выплыла к порогу, и Петр увидел широкие скулы, плоские, как слегка сплюснутые ракушки, уши и бритую голову.
— Смотри-ка, Петька! — обрадованно прогудел мужчина и протянул руку.
— Привет, Семен. Вот ты где окопался, — тоже обрадованно сказал Петр.
Когда-то, лет двадцать назад, сидел Петр с Семеном Дергачевым на одной парте, были они дружками, не раз участвовали в ребячьих мордобитиях, из которых выходили победителями: ни тот, ни другой на силу не жаловался. Как было то давно! Теперь оба с пристальным и обостренным вниманием оглядывали друг друга.
— Ты гляди, Петька, а то замажешься, — снисходительно улыбаясь, проговорил Дергачев и поскреб ногтем усы.
Отступать назад, не попробовав в руках молота, было как-то неловко и перед Дергачевым, и перед Тихоном, которые могли подумать о нем как о белоручке. Петр сказал:
— Ничего. Я сниму пиджак. Скажу откровенно: захотелось потюкать. — И Петр не очень уверенно, с любопытством заглядывая через плечо старого товарища в глубь кузни, снял пиджак, галстук, сорочку, кинул их топчущемуся в дверях отцу.
— А сможешь?
— Посмотрим.
— Митька, положи брус, — приказал пареньку Дергачев.
Митька изогнулся по-кошачьи, быстро и озорно ожег приехавшего черными, близко посаженными глазами, что-то вырвал клещами из утробы жаровни, огненная головня прочертила круг в полусумраке и, подпрыгивая, будто невесомая, забилась на плоской стальной наковальне.
— Бери молот. Делай грани. Это брус под сеялку. Что у семенных карманов. Дошло? — спросил скептически Дергачев.
— Тоже наука! — вставил Егор Федорович насмешливым тоном, однако в голос закралась неуверенность: сможет ли?
— Ага. Дошло. — Испытывая зуд в руках, Петр обжал ладонями углисто-черную и толстую ручку молота, шагнул к наковальне.
— Расставь ноги! — приказал Дергачев. — Еще шире. Так. Держи, Митька, крепче. Ну, лупи!
Петр ударил. Молот пошел куда-то вбок, едва сбив белую, как снег, окалину, сила тяжести потянула Петра, и он, напрягшись, еле удержал страшно дрожащую, словно заколотившуюся в ознобе ручку.
Егор Федорович, вытянув горбоносое лицо и оглаживая рукой быстро бегающий по шее кадык, так и впился глазами в широкую сыновью спину. Где-то за спиной тактично, выжидательно сопел Тихон.
— Делай пружинистую оттяжку, легче пускай руки! — по-деловому строго приказал Дергачев.
— Дядя, не спешите, — сказал, в свою очередь, Митька.
«Не везде силен твой сынок!» — со злорадством ответил про себя Тихон.
Ударил еще раз. Опять неудачно. Трещали, сыпались хлопья окалины. «Врешь, возьму я ее!» — упрямо подумал Петр и, приладившись, стал бить по брусу.
Теперь молот не лихорадило и не вело набок, и под ним уже не шипело, а мягко и податливо плющился раскаленный металл. «А-а-хх, а-хх!» — разносилось по кузнице.
Теперь в Петре играл и как-то пел каждый мускул, и он легко, точно играючи, клал молот, чувствуя свою власть над сталью. С лица Тихона сползла улыбочка. Оно все больше и больше вытягивалось.
— Хватит, Петька, — остановил Дергачев, энергично перехватил щипцы у Митьки, и болванка, минуту назад бесформенная, а теперь с четкими гранями и вмятостями, скользнула в железную бочку с водой. — Вижу: можешь! — похвалил он.
— Масштаб! — радостно поглядывая на Тихона, сказал Егор Федорович.
— Личность, — промямлил Тихон.
— Спасибо, Семен, заходи. Соскучился я по всех вас! — с хрустом потягиваясь, сказал Петр.
— Зайду, дюже интересно узнать, какой ты стал, — просто отозвался Дергачев.
Петр пошел к телеге. Егор Федорович а Тихон в отдалении последовали за ним. Подвернули к просторной пятистенной избе. Пять окон в белых резных наличниках, новое крыльцо, добротный сарай с тяжелым черным замком на двери, щеповая крыша… А кругом были избы старые, с соломенными крышами, местами уже совсем сгнившими.
«На мои деньги все, — прикидывал Петр. — Значит, в колхозе худо дело со строительством».
За плетнями и заборами, как подсолнухи, закачались женские головы. Высыпали ребятишки. В деревне, если приезжает городской, всегда так встречают.
«Минута, какую ждал всю жизнь!» — с замирающим сердцем подумал Егор Федорович, бросая кругом независимые взгляды.
— Стой! Приехали! — громко крикнул Егор Федорович, оглядываясь с улыбкой.
Быстро, молодо он спрыгнул с телеги, потянул из сена большой кожаный чемодан.
Петр разминался возле телеги. Кто-то вскрикнул на ступеньках крыльца. Петр увидел все проясненное, залучившееся лицо матери и шагнул ей навстречу.
Но тут же, откуда-то сбоку, на него налетели и затормошили чьи-то, все в атласном золотистом загаре руки.
Петр увидел у самых своих глаз большие, в коротких палевых ресничках глаза, налитые чистой синевой.
— Братушка приехал! Ой, братушка приехал! — любовно-ласково, и по-девичьи бездумно взвизгивала Наташа, прыгая на одной ноге вокруг Петра и целуя его лицо.
— Будет тебе, Наташка, — проворчал Егор Федорович, хороня в усах довольную усмешку. — Бери чемодан. В дом тащи его.
— Боже мой, сестреночка, как ты выросла! — уже не в силах отбиваться, смеялся Петр.
— Ух, как же мы тебя ждали! — Блестя глазами, Наташа потерлась щекой о плечо брата и потянула его к крыльцу.
Мать подошла бесшумно, протянула руки к лицу Петра, наклонила его голову и, чинно сжав губы, поцеловала в лоб.
— Ехал-то хорошо, Петя? — спросила она певуче.
— Очень хорошо, мама, — сказал Петр, с нежностью расправляя складочки на ее темной, с белым горошком кофте.
— Большой какой стал! — сказала она, любуясь им.
— Ну я поехал, что ль? — нетерпеливо и завистливо сказал Тихон.
— Распряги кобылу, — сказал Егор Федорович.
— Распрягу. — Тихон вопросительно кивнул на Петра, но Егор Федорович коротко бросил:
— Знаю.
В доме было четыре просторные, чистые и очень светлые комнаты. Едва Петр переступил порог, как вспомнил далекую, полузабытую пору детства. Он стоял посреди кухни и смущенно поглядывал на свои запыленные ботинки. От чистых желтых полов тянуло прохладой. На них лежали свежие бордовые половички. На окнах — несчетное количество простеньких цветов, названия которых он уже и не помнил.; Вся правая стена была завешана фотографиями, а левая поблескивала гладким и пахучим деревом. Вдоль стен не было заветных старинных лавок, сопутствовавших, из века в век русской избе: стояли красные пузатые стулья. В доме вообще ничего не было старого. Старой, пожалуй, была только лампадка, висевшая в углу другой, спальной комнаты. Синий, призрачный огонек ее пугливо вздрагивал. Петру он показался удушливым.
Егор Федорович, перехватив взгляд сына, коротко пояснил:
— Пережиток.
— Я тебя вчера во сне видела,! — крикнула Наташа от печи, где что-то сладко зашипело.
— Десятилетку в будущем году кончит… — Егор Федорович подсел ближе к сыну, вытащил красный, потертый на изгибах кисет, развернул его, нащупал пальцами щепоть табаку. — Вся надежда на тебя, Петр, ты ее должен в институт пристроить. Девчонка, скажу, тебе, с понятием.
