Юрий Гончаров - Большой марш (сборник)
Шумно, с разговорами, проигрывая на ходу ноты из своих партий, с горки на луг спускаются оркестранты авторемзавода. Одновременно с ними, но с другой стороны, прибывает оркестр «Райсельхозтехники». Эти парни у своего начальства совсем баловни, пешком не ходят, их привозит автобус. Перегоняя друг друга, ссыпаются с горки мальчишки-старшеклассники средней школы. Приходят солидные пожарники, все немолодые; часть из них уже давно на пенсии, но не покинули оркестра, продолжают в нем играть. Пожарников немного, девять человек. Инструменты в их руках отливают красноватой медью. Это очень старые инструменты – когда-то знаменитой в России фирмы «Циммерман». Они чудом сохранились от дореволюционных еще времен, когда в городском саду Ольшанска в летние воскресные вечера устраивались народные гуляния, и в фанерной раковине играл медлительные вальсы единственный тогда в Ольшанске оркестр пожарной команды – совсем другие, конечно, люди, но именно вот эти, теперь уже помятые, потускневшие, но все еще живые трубы, валторны и басы.
Последними, опаздывая и задерживая уже собравшихся, являются оркестранты расположенного за станцией, по другую сторону железной дороги, завода, вырабатывающего джем, повидло, сушеные овощи и компоты. «Сухофрукты» – так шутливо и для краткости зовется эта пестрая толпа – представляют самый большой оркестр, их тридцать человек.
Павел Сергеевич, в старой своей армейской фуражке, зеленом форменном плаще, смотрит на то, как они говорливо подходят, здороваются со знакомыми, улыбаются, смеются, – с недобрым чувством. Он уже заранее ощущает ту муку, которую заставят его испытать «Сухофрукты». Этот оркестр, хотя и самый большой, самый громкий, – самый нестройный, неумелый. Половина в нем даже нетвердо читает ноты, играет по памяти и по слуху, а барабанщик Федулов – товарищи зовут его Федул, – длинный, как жердь, рукастый детина с выпирающими изо рта крупными кривыми зубами, вообще кошмарен, у него природная непреодолимая медлительность при игре, он все время запаздывает, отстает со своим барабаном, сбивая всему оркестру ритм. В интересах дела его следовало бы прогнать, но Федулов так горд, что он в оркестре, так ему предан, он просто заплачет, как дитя, если сказать, чтобы он уходил.
Встав на бугорок, Павел Сергеевич выстраивает перед собой музыкантов. Большинство ему знакомо, с ними он репетировал и играл год и два назад, но немало и новых, молодых парней, только-только влившихся в оркестры. Как-то они себя покажут? Ничего легкого Павел Сергеевич не ждет. Вглядываясь в движущиеся перед ним лица, он уже наперед собирает в себе терпение и выдержку, готовит себя к долгому, упорному труду.
– Что, забыли уже, как становиться? – спрашивает Павел Сергеевич чуть ворчливо, возвышаясь над толпой оркестрантов, которые никак не могут разобраться по рядам. – Впереди – корнеты, за ними валторны, трубы… Альты, теноры, баритоны… В середину – ударные. Федулов, туда, туда, в тот ряд… Всё «дерево» сзади – флейты, кларнеты… Басы, вы куда? Запутались? Все басы на правый фланг, в затылок. Ну, разобрались? Тесниться не надо, пошире! Ударники, раздвиньтесь, вы же мешать будете друг другу… Каждый должен чувствовать себя свободно… Ну, марш вы знаете, играли. Я передавал, чтоб каждый заново выучил свою партию. Как, подготовились? Вот тот край не слышу… Хорошо, сейчас посмотрим, кто как поработал…
Павел Сергеевич вытягивает по-стариковски жилистые, оплетенные венами руки; ладони его обращены к оркестрантам. Дирижерской палочкой он никогда не пользовался и не пользуется, кисти рук, пальцы выразительней, ими можно ясней и больше сказать. Почти триста человек выстроены перед ним четырехугольником. Последние шевеления, прилаживания, шелест нотных страниц, которые держат музыканты, – и вот всё замолкает, замирает в неподвижности.
Кистями рук, глазами, головой Павел Сергеевич делает короткое движение, плавное и вместе с тем быстрое, полное внутренней силы и энергии. Резко звучат трубы, вступают альты и баритоны, подголосками вплетаются кларнеты и флейты.
– Форте! – взбрасывает Павел Сергеевич над собой руки.
Оглушительно взрывается вся звонкая медь оркестра.
Но Павел Сергеевич тут же взмахом руки останавливает музыкантов, прерывает ринувшуюся в разбег мелодию.
– Стоп, стоп! Не надо орать. Вы же просто орете. А нужно качество, четкость. Сначала!
Опять трубы, альты, баритоны, опять стремительный взлет его рук: форте! – движение всего корпуса вслед за руками, означающее, какую силу, звучность мгновенно должен приобрести оркестр. И опять останавливающий, перечеркивающий воздух и гром только что раскатившейся меди жест.
Несколько секунд Павел Сергеевич молча выжидает, давая оркестрантам самим догадаться, что не так, чем он недоволен.
– Это же марш! – говорит он, морща лицо, укоризненно качая головой. – Надо играть короче, живей. Остро! А не тянуть резину. Ударники, тянете! А за вами и все. Сначала!
Трубы, подголоски флейт.
– Форте!
Два ряда желто-медных и белых сверкающих никелем труб, выстроившиеся за ними завитушечно закрученные валторны, альты, теноры и баритоны, сорок или пятьдесят бейных и эсных басов, разверзших свои гаубичные жерла, сорок больших барабанов и столько же медных тарелок, ударяющих одновременно, – это страшная мощь, от которой вздрагивает под ногами земля. Но как же нескладно, нестройно всё это звучит! Одни инструменты точно взапуски мчатся вперед, другие плетутся, все больше и больше отставая, вконец портя, сминая мелодию. Это не марш, не музыка, это позор. У Павла Сергеевича, как от боли, искажается лицо, он даже закрывает глаза. Совсем не случайно он назначает первые репетиции здесь, вдали от города, на приречном лугу, где сводный оркестр могут слышать только галки и вороны на деревьях старого кладбища.
Снова и снова начинают музыканты марш. Они топчутся на первых тактах, а Павел Сергеевич упорно не пускает их дальше. Из своего обширного опыта он знает: если сразу же не сколотить их в одно целое, не добиться хотя бы минимальной слаженности, одного для всех темпа, ритма, – дальше все равно ничего не выйдет, можно не продолжать.
Через час вся нижняя рубашка на Павле Сергеевиче мокра, хоть выжми. Он снимает фуражку, разворачивает платок, крепко вытирает всю голову, лоб, шею. Музыканты устали тоже. Их лица красны, покрыты испариной. Некоторые догадались и еще в самом начале сбросили на землю пиджаки, плащи, кепки, другие делают это сейчас. Валторнисты и трубачи вытаскивают мундштуки, переворачивают, встряхивая, инструменты; из них не просто капает – струями выливается влага…
На следующий день, в воскресенье, музыканты опять на лугу. И так все другие субботы и воскресенья. А на неделе собираются только к вечеру, после работы. Благо, дни удлинились, зори долгие, светлые, тянутся чуть не до десятого часа.
Павел Сергеевич устает до изнеможения, до того, что в конце репетиций у него от слабости пропадает голос, он даже не может поднять налитых чугунной тяжестью рук, вымолвить хотя бы слово. Он все больше нервничает и переживает, оттого, что дни бегут, а дело не клеится, все сильнее одолевает его страх, что впереди только неминуемый провал и полный конфуз. И зачем он только взялся, дал себя уговорить! Разве можно чего-нибудь добиться за неполный месяц от такой разношерстной толпы? С ними год надо заниматься изо всех сил, натаскивать каждого, да и то еще вопрос – хватит ли года. Это музыканты его полкового оркестра готовились к каждому параду по месяцу, но что это были за музыканты! Вспомнить тех, что составляли фронтовой оркестр. Все в прошлом артисты театров и филармоний, с именами в мире искусства. Да и те не хуже, что были в его оркестрах потом. Половина – старослужащих, десять, пятнадцать, двадцать лет в военных музыкантах, половина – молодежь. Но какая! У каждого за плечами спецшкола, каждый солист, хоть на сцену Большого театра выпускай, выучка – им даже объяснять ничего не требовалось, взгляд, движение бровей – и этого достаточно, уже все сказано и объяснено. А как они играли на парадах, что это была за музыка, что она делала с людскими сердцами, в какую возносила их высь!
Правда, некоторую опору его душе дает сознание, что примерно так же было и в прошлом году, и в позапрошлом, так же все долго не ладилось и так же терзали его страх, досада, ожидание стыдного провала.
Павел Сергеевич успокаивает себя этими воспоминаниями, но все равно не может не нервничать и досадовать. Ну что, например, поделать с этим веснушчатым парнем, в руках которого эсный бас. Он должен играть на октаву выше бейного баса, уже несколько раз Павел Сергеевич поучал его, заставлял проигрывать свою партию соло, а он опять дует бог знает что!
– Грязно, грязно, все равно грязно! – останавливает Павел Сергеевич в бессчетный раз оркестр. В голосе его почти отчаяние. – Давайте еще раз свои партии, по голосам… Только чтоб чисто, четко. Ну-ка, одни басы… Теперь – одни тено́ры…
