Теодор Рошак - Киномания
— И тогда, кажется, у нас ничего не остается.
— Прямо в очко, — согласился Сифилис, высокомерно хмыкнув. Увидев, что проявляю должную почтительность, он немного расслабился и откинулся к спинке стула, пребывая при этом в готовности снова ринуться в бой — человек честолюбивой мечты. — Вот вы берете какую-нибудь группу, ну если конкретно, то «Распятнашки». Вы их знаете?
Я понятия о них не имел, но сказал, что знаю.
— Эти «Распятнашки» — сплошной раздолбанный сатанизм. Богохульство, ритуальное жертвоприношение, антихрист и все такое. Я не против. Такова сцена на этом вот отрезке времени. Но ведь они все еще борются. Потому как у них типа есть дело. У тебя есть дело — ты хочешь победить, ты хочешь выжить. А вот позиция морб именно другая. Зачем волноваться? Я хочу сказать, ты живешь, ты умираешь, ты ешь, тебя едят, какая к херам разница? Типа помиралова — что толку с ней бороться, comprendo[37]?
— Просто оттягивайся на всю железку, — сказала девица у него под мышкой. Обаяшка, — Мы последнее поколение, — Она злобно хихикнула.
И что — я должен был согласиться с такой мрачной перспективой? Я кивнул, словно этот предмет поглотил мои мысли. И тут же понял, что и в самом деле поглощен. Ведь в конечном счете это была часть мира Саймона Данкла и каким-то образом (каким — я еще не понимал) и часть мира Макса Касла.
— А морб — это чья идея? — спросил я у Сифилиса, — Ваша или Саймона?
— Я бы сказал, совместная. Время созрело, и тут еще этот второй лимениум на издохе, все типа ipso facto[38].
Деккер поправил его:
— Второй миллениум. Двухтысячный год.
— Ну да. Типа того, — продолжал Сифилис. — Мы с Данком попали на одну волну синхронитарно. Данк на всю катушку исследовал сцену рока. А я в это время методологически был там, откуда не найти чистого морба, не сходив в кино. Вот тут-то мы и синергизировались — он и я.
— Объясните, — сказал я, — Что вам дает кино?
— Да все, — ответил Сифилис, словно это было очевидно, — мы уже засунули театралку в глубокую задницу. Что можно сделать на сцене, не разбив задницу или не попав в каталажку. Я хочу сказать, хер ты сделаешь на сцене кастрацию или поджог, ты ограничен. Люди видят, что ты им подсовываешь липу. А если не подсовываешь, то у тебя видок как у старого психа Игги Попа{309}. Этот сукин сын довел идею самопожертвования до крайности. Знаете, что случилось с этим долбаным факером, когда он в последний раз прыгнул в публику? Кто-то попытался откусить ему дрючок.
Шарки, всегда готовый задать уместный вопрос, был тут как тут.
— И кто же это попытался? Мужик или тетка?
— Кто там их разберет — там ведь народ тот еще. Но положим, что кто-то все же оторвал ему болт. Сколько раз он сможет повторить этот трюк? А вот в кино сделал раз — и порядок. И теперь пусть весь мир смотрит крупным планом. Изнасилование, расчленение — что угодно. У вас фактор интимности, у вас фактор повтора, у вас фактор актуальности.
— Актуальности?
— Ну да. Это как реальности. В кино это можно сделать реально.
У меня в голове все смешалось.
— Но в фильме нет ничего «реального», — возразил я. — То есть оно «реально» как произведение искусства. Но оно… сочинено, сконструировано. Как и все искусство, — На меня со всех сторон уставились недоуменные взгляды. Бог ты мой, какие основы им нужно преподать? — Послушайте, фильм — это пленка. Целлулоид.
— Вообще-то это поливинил, — вставил Шарки.
— Хорошо, поливинил. Ты-то понимаешь, о чем я говорю? Это ведь не настоящая плоть, кровь…
— Нет, то, что в кино, — реально, — гнул свое Сифилис, словно он отстаивал самую очевидную вещь в мире. — Я хочу сказать, оно может быть реальным. А в этом именно самая красота. Потому что если ты умеешь, то полиция ни за что не сможет разобрать — по-настоящему это или херня. Откуда они узнают? Тут можно что угодно протащить.
— Да-да, вот меня на съемках отпялили, — вставила девица с вампирскими зубами.
— Отпялили?
— Оттрахали. Всем племенем. — Она прыснула со смеху, — Я играла главную роль.
Мне даже думать не хотелось о том, что она имеет в виду.
— О какой картине идет речь? — спросил я.
— О той, что мы будем смотреть. Все было на самом деле. Даже кровь была, — Она излучала горделиво-самодовольную улыбку.
Сифилис нежно обнял ее, наклонился и укусил за ухо — сильно.
— Давалка кровоточит — высший класс.
Давалка. Вот, значит, как зовут это страшилище. А почему бы нет?
Я взглянул на Шарки недоуменно-вопросительным взглядом: насколько серьезно надо воспринимать все это? Шарки оскалился в ответ — он-то чувствовал себя в своей тарелке.
— Никаких запретов. Эти ребятишки за всеобъемлющую реальность. Ты слышал про «МТВ»?
В то время я еще не слышал про «МТВ». Рок-видео пока пребывало в зачаточном состоянии, еще только пыталось пробиться наверх из маленьких лос-анджелесских студий. Шарки, исполняя роль посла в мире молодежного идиотизма, вкратце изложил мне суть этого жанра, демонстрируя обычное свое воодушевление по поводу самых экстремальных его сторон: секс на всю катушку, агрессивная непристойность, бессмысленное насилие. Когда он закончил, я отважился заметить, что ничто из сказанного им не похоже на мое представление об искусстве кино.
— Может, это просто рекламный трюк для звукозаписывающей промышленности?
— В известной мере вы правы, — согласился Деккер, — Звукозаписывающие компании финансируют «МТВ». Но они оставляют на усмотрение продюсеров — что им снимать. А продюсеры прекрасно знают, что нужно зрителям.
— Изнасилование, расчлененка — что угодно, — добавил я, вторя Бобби Сифилису.
Сарказм моих слов почувствовал только Деккер, отреагировав довольно сдержанным смешком.
— Да, очень часто. В той или иной форме. Хотя и не обязательно совсем уж cinema verité, как это случилось с Давалкой.
Я был озадачен.
— Вы хотите сказать, что Саймон делает фильмы, рекламирующие рок-музыку?
— Нет-нет, — ответил Деккер. — Саймон снимает свое кино. У него свои темы, свои образы. Кино в первую очередь, а потом уже музыка. Но он нашел, что вот Бобби и другие разделяют его видение.
— Эпическое, — произнес Сифилис, — Данк снимает эпическое «МТВ». Он станет Сесилем Биди Миллом в рок-видео.
— Конечно, будут сняты все известные личности в мире рока, — объяснил Деккер. — «Двойной хаос», «Черный шаббат», «Токсичные отходы»… Но у «Вонючек» есть Саймон, а Саймон — это откровенное искусство.
— Абсолютно, — подтвердил Сифилис, — Данки ведет нас во всеобщее зло. В жопу всякие сладенькие сиропы. Мы идем за эту долбаную грань.
Главный вопрос, вертевшийся у меня на языке, трудно было облечь в слова, на которые у Боба Сифилиса и ему подобных нашелся бы ответ. Но тем не менее я попытался, прибегая по преимуществу к односложным словам и адресуя свой вопрос в пространство где-то между Сифилисом и Деккером в надежде получить полусерьезный ответ.
— Ну так и что же все это такое?
У Деккера на лице появилось озадаченное выражение. Сифилис сказал:
— Чо?
— Ну, все это? — продолжал я. — Что оно такое? Вы, Игги Поп, «Распятнашки», «Кисс»… В чем цель… назначение… результат?
Деккер взглянул на Сифилиса, а того этот вопрос поверг в недоумение. С таким же успехом можно было спрашивать у эскимоса, почему он столько времени проводит на снегу. Наконец он пожал плечами и сказал:
— Не знаю. Может, поднасрать миру. — Пауза, а за ней — глубокомысленное дополнение: — И, конечно, немного пограбить.
— И Саймон этого же хочет? Пограбить?
— Саймон? Не. У Саймона это как настоящая религия.
— Поднасрать миру — для Саймона это религия?
— Нет, Саймон… ну не знаю. Я думаю, он смотрит на это иначе, — Искренне недоумевающий Сифилис повернулся к Деккеру. — Как это у Саймона? Ты что думаешь?
Деккер покачал головой.
— Гения не разложишь по полочкам. Да я бы сказал, что у Саймона есть некое религиозное измерение. — Потом — через плечо: — А вы что скажете, брат Юстин?
Брат Юстин, который не пропустил ни одного слова, теперь делал вид, что ничего не слышал.
— Что? — спросил он, будто вопрос Деккера отвлек его от каких-то мыслей.
— Ведь для Саймона кино имеет религиозное значение, правда? — повторил Деккер.
Брат Юстин растянул рот в обворожительной улыбке.
— Я бы хотел надеяться, что для наших учеников любая честная работа — это духовное служение.
— Ну, видите? — сказал Сифилис, — Я же говорил. Ipso facto.
Глядя в мою сторону и не убирая с лица улыбки, брат Юстин продолжил:
— Вероятно, вы это и имели в виду, профессор, когда говорили, что фильмы Саймона могут проповедовать нашу веру. Когда благочестивый христианин рассматривает свой труд как деяние во имя истинного Бога, то есть как молитву, как песнопение во славу Всемогущего, то можно надеяться, что его работа будет иметь искупительное воздействие даже на самых жестокосердных…
