Иван Шевцов - Любовь и ненависть
— Да, товарищ полковник, Марат Степанович немножко обижен на вас.
— Все, что ни делается, все к лучшему, — по своей привычке говорить с подтекстом, заметил полковник. — Ведь я отказался писать статью в пользу комиссара.
— Не статья, а беседа, как я полагаю, — уточнил Тихонов, изучая Гольцера.
Наум достал блокнот, на красной ледериновой обложке которого сверкнуло золотое тиснение «Новости», не спеша раскрыл его, приготовил шариковый карандаш и задал первый вопрос.
Это была обычная беседа, совсем не обязательная ни для журнала «Новости», ни для органов охраны общественного порядка. Гольцер задавал заранее приготовленные вопросы общего характера, комиссар отвечал, иногда приличия ради, чтобы оправдать присутствие здесь начальника МУРа, спрашивал:
— Верно я говорю, полковник?
Полковник кивал головой. Вопросов у Гольцера было много, и все они оказались пустыми, никому не интересными. И разговор этот утомлял комиссара. В глазах его, окруженных синеватой тенью, появился недовольный холодок, и слова становились тоже холодными. Гольцер это заметил и, чтобы "оживить атмосферу", рассказал два забавных эпизода из жизни "высшего света", кокетничая своей осведомленностью. Полковник слушал эти пикантные истории с учтивым безразличием, а комиссар, притворяясь несведущим, весело и простодушно посмеивался. Вообще он умел, когда требовалось, прятать хитрость под маску откровенности и простоты.
Закрыв свой роскошный «фирменный» блокнот, Гольцер обратился к начальнику МУРа:
— Мне, товарищ полковник, поручено написать очерк об интересном случае раскрытия преступления. Хотелось бы показать самоотверженную работу уголовного розыска, героические будни нашей милиции. И желательно взять эпизоды последнего времени, не старые.
— Найдем. Сколько угодно, — добродушно заметил Тихонов.
— Можно будет взять самый последний, о котором мы только что говорили. — Полковник многозначительно посмотрел на комиссара. Тот понимающе кивнул.
— Надо, чтобы с острым сюжетом. Чтоб в самом эпизоде был и драматизм и, так сказать, увлекательность, — важно заговорил Гольцер, щурясь и намереваясь сказать, что у него есть мысль написать потом и пьесу на уголовный сюжет. Но полковник перебил его:
— Не только драматизм — трагизм. Зверское убийство. — Он, конечно, имел в виду дело Суровцевой и заговорил об этом с определенной целью. Гольцер ему решительно не нравился. Он сразу разгадал в нем фальшь и понял: этот журналист чего-то домогается.
— Отлично! Я очень рад и буду вам весьма признателен! — воскликнул Гольцер.
— Но дело пока не закончено, — добавил полковник, посматривая то на Гольцера, то на Тихонова.
— А нельзя ли, Владимир Сергеевич, — обратился Гольцер к комиссару, осененный внезапной мыслью, — мне посмотреть сам процесс раскрытия преступления? Чтобы воссоздать более полную картину. Ведь в нашем деле важны детали, краски, отдельные штрихи.
Эта нехорошая настойчивость настораживала полковника. "Почему он с этой просьбой обратился не ко мне, а к комиссару? — думал начальник МУРа. — И что ответит ему комиссар?"
— Я думаю, что это возможно, — сказал Тихонов, глядя на Гольцера, и добавил после внушительной паузы: — В определенных пределах, разумеется. Вы оставьте свой телефон начальнику уголовного розыска. Он вам позвонит.
В душе полковник ликовал: ответ комиссара ему понравился. И когда Гольцер поднялся, чтобы проститься, полковник вдруг сказал:
— У меня к товарищу Гольцеру есть частный вопрос. У вас в «Новостях» гостил некий Дэйви. Вы, очевидно, слышали? Кто бы нам мог рассказать о нем, что это за человек? Кроме, конечно, редактора. Лично вам не приходилось с ним встречаться?
— Конечно, — быстрее, чем требовалось, подтвердил Гольцер. — Марат Степанович поручил мне опекать его, вернее, сопровождать иногда в качестве гида.
— Вот видите, как удачно: на ловца и зверь бежит, — снова двусмысленно отозвался полковник. — Вы не расскажете, что он собой представляет, этот Дэйви? Вы, очевидно, знаете, что ему, мягко выражаясь, показали на дверь?
— Да, слышал, — так же торопливо и с какой-то безразличной рассеянностью отозвался Гольцер. — Я только не знаю, за что его выдворили. У нас ходили слухи, что он якобы из гостиницы унес какой-то сувенир.
"Притворяется, и довольно грубо", — подумал полковник, а комиссар пояснил:
— Совсем напротив: он оставил у нас кое-какие сувениры вроде сионистской литературы и еще кое-что.
Гольцер сделал уже совсем несведущее лицо и, явно переигрывая, поинтересовался:
— Простите, а что?
— Сильнодействующий наркотик, — сказал Тихонов.
— Он разве был наркоман? — Теперь на лице Гольцера появилась маска изумления,
— Вот об этом я и хотел вас спросить, — сказал полковник. — Вы не замечали?
— Видите ли, — стараясь опять казаться важным и спокойным, заговорил Гольцер, — мне вообще не приходилось сталкиваться с подобной категорией людей, и о наркотиках я имею самое смутное представление.
— Нас интересует, не общался ли Дэйви с советским гражданином Ивановым Игорем? — сказал полковник, уже заранее уверенный в отрицательном ответе Гольцера.
— Он кто такой, этот Иванов? — Спрашивая, Гольцер почему-то смотрел на Тихонова.
— Работает на киностудии, — вяло и без интереса пояснил полковник.
— Нет, не знаю такого, — сказал Гольцер. — Дело в том, что я ведь постоянно не находился при Жаке-Сиднее. Встречался с ним всего каких-то три-четыре раза.
— Ну хорошо, — сказал комиссар вставая. — До свидания. Желаю успехов.
Гольцер поблагодарил обоих галантным поклоном и, пожимая руку полковнику, напомнил:
— Так я жду вашего звонка.
— Мы вас разыщем, — ответил полковник.
— Желательно бы не затягивать. Дело в том, что я должен ехать за границу в командировку. Жду визу, — сообщил Гольцер.
— Ничего, спешить некуда. Вернетесь — напишете. Да и с визой в МИДе могут еще проволынить, — сказал комиссар.
И едва за Гольцером закрылась дверь, полковник сказал комиссару:
— О визе проговорился. Сейчас небось ругает себя. Я бы попросил, Владимир Сергеевич, походатайствовать о задержании ему визы. Он меня настораживает.
— Не понимаю, чем он расположил к себе Инофатьева, — как бы рассуждая вслух, заговорил Тихонов. — Особым умом не блещет. Талантом? Ты читал что-нибудь им сочиненное? Нет. И я тоже.
— Наглости в избытке. Хотя перед нами всячески старался не показать ее, — отозвался полковник. Потом, столкнувшись с задумчиво-суровым взглядом комиссара, сказал: — Иванова я ему подбросил нарочно. За Ивановым мы наблюдаем. Важно будет установить, связан ли он с Гольцером. Если да, то вполне вероятно, что Гольцер постарается как можно быстрее встретиться с Ивановым.
— Совсем не обязательно. Опытный преступник не сделает такого шага. С Ивановым он может снестись через третье лицо.
— По опыту знаю, Владимир Сергеевич, в подобных случаях страх оказывается сильней предосторожности.
Комиссар оказался прав: ни Гольцер, ни Иванов не сделали попытки связаться друг с другом ни непосредственно, ни через третье лицо.
Андрей Ясенев уже собрался было пригласить на беседу Лилю — артистку ансамбля «Венера», как вдруг его отвлекла неожиданная мысль: каким образом у Суровцевой оказался рецепт на морфий с поддельной подписью Шустова? Делом о хищении бланков спецрецептов в клинике Семенова занимался другой сотрудник, сидящий в соседней комнате, и Андрей решил с ним поговорить. Оказалось, что хотя следствие еще не закончено, но уже установлено, что бланки рецептов воровала Дина Шахмагонова. Она же подделывала и подпись Василия Алексеевича. Шахмагонова отказалась назвать имена тех, кому она передавала рецепты на морфий. Она утверждала, что занималась этим отнюдь не ради наживы, а из желания оказать услугу несчастным наркоманам. Андрей решил немедленно допросить Дину Шахмагонову, потому что по логике выходило, что раз Шахмагонова дала Суровцевой рецепт, значит, они были близко знакомы. И потом, вполне вероятно, что наркотик Суровцева могла получить у того же самого человека, который снабдил ее рецептом на морфий. Как и на предыдущих допросах, Дина решительно отказывалась назвать имена тех, кого она «облагодетельствовала» рецептами на морфий из соображений, как она выразилась, этического характера. Тогда Андрей сказал, что ее упорство может ей же и повредить.
— Дело в том, что особа, которой вы вручили вот это, — Андрей показал Дине рецепт, изъятый у Суровцевой, в надежде, что она, быть может, каким-то образом узнает его, — обвиняется в крупном уголовном преступлении и на вас падает подозрение о соучастии в этом преступлении.
— Это подозрение мне нетрудно отвести, — спокойно ответила Дина. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. — Я давала рецепты только мужчинам. Так что ни о каких особах не может быть и речи.
