Юкио Мисима - Запретные цвета
В темноте замаячила желтая рубаха Кавады, впереди него вышагивал мальчик-прислуга, весь в белом, с пивом и стаканами на серебряном подносе. Сюнсукэ напустил на себя беззаботный вид. Когда Кавада стал вспоминать их прежний разговор, Сюнсукэ ответствовал ему с радостным сарказмом. Казалось, что их сомнительному диспуту не будет конца, но немного погодя прохлада усилилась и все трое отправились в фойе гостиницы.
Кавада и Юити решили провести эту ночь в отеле. Кавада предложил Сюнсукэ тоже заночевать в забронированном для него отдельном номере, но он категорично отверг это любезное предложение. Тогда ничего не оставалось, как приказать шоферу отвезти Сюнсукэ в Токио. В автомобиле у старого писателя ужасно разболелось колено, укутанное верблюжьим пледом. Удивленный его стенаниями шофер притормозил машину. Сюнсукэ сказал, чтобы он не беспокоился и ехал дальше. Он вынул из внутреннего кармана свои таблетки, препарат павинал с морфином, и проглотил. От медикаментов его стало клонить в сон, однако душевная боль старого писателя тоже понемногу унялась. Он уже ни о чем не думал, его ум был занят только бессмысленным исчислением дорожных фонарей. В памяти его негеройского сердца всплыла странная история о Наполеоне, который во время марша, сидя верхом на лошади, только и знал, что считал окна в придорожных домах.
Глава двадцать седьмая
ИНТЕРМЕЦЦО
Минору Ватанабэ было семнадцать лет. Правильное округлое беленькое личико с кроткими глазами и тонкими бровями, с неизменными ямочками на щеках и красивой улыбкой. Он был студентом второго курса школы высшей ступени по новой системе образования. В один из очередных страшных воздушных налетов в последний год войны, десятого марта, сгорел дотла их семейный продуктовый магазин в нижнем городе. Его родители и младшая сестра погибли, только Минору выжил; его приютили родственники из Сэтагая. Глава семейства служил мелким чиновником в Министерстве народного благосостояния. Нельзя сказать, что родственники жили зажиточно, поэтому им было нелегко прокормить еще один рот.
Когда мальчику исполнилось шестнадцать, по объявлению в газете он получил работу в одной кофейне в квартале Канда. После занятий в школе он отправлялся туда и трудился по пять-шесть часов до десяти вечера. Накануне экзаменов ему разрешалось возвращаться домой в семь вечера. Оплата была хорошей, и все признавали, что Минору повезло с работой.
Более того, Минору весьма приглянулся хозяину заведения. Звали его Фукудзиро Хонда. Это был мужчина лет сорока, худощавый, молчаливый и честный. Жена бросила его лет пять или шесть назад, и жил он один на втором этаже над своей кофейней. Однажды он наведался в Сэтагая, в дом дяди паренька, с предложением усыновить Минору. Как говорится, подмога подоспела своевременно. Процедура усыновления прошла быстро, и Минору обрел фамилию Хонда.
Минору по-прежнему иногда помогал в кофейне, но исключительно по своей охоте. Он проводил свои студенческие годы, как ему заблагорассудится; время от времени приемный отец водил его куда-нибудь пообедать, в театр или в синематограф. Фукудзиро сам предпочитал традиционный японский театр, однако когда они выбирались вместе, то смотрел любимые Минору шумные комедии и вестерны. На лето и на зиму он купил ему мальчиковую одежду. Купил коньки. Никогда прежде Минору не знавал такой жизни; детишки его дядьки, когда приезжали в гости, завидовали ему.
Между тем в характере Минору наметились перемены. Улыбка на его лице оставалась неизменной, но любовь к одиночеству стала его затягивать. Например, если он шел в салон патинко[91], то в одиночку. Когда он должен был заниматься уроками, проводил перед игральным автоматом по три часа кряду. Со школьными товарищами почти не поддерживал отношений. Из-за все еще изнеженной чувствительности его снедали отвращение и страх, от которых никуда нельзя было деваться; в отличие от других обычных мальчишек, склонных к пагубе, он трепетал, когда в его голове рисовались картинки его будущей деградации. Он сгорал от своей идеи фикс, что жизнь его невесть как плохо закончится. Ночью, когда он встречал гадальщика-физиономиста, сидящего в тусклом свете бумажного фонарика в тени банка или еще чего, его охватывал страх — он думал, что по чертам лица тот разгадает тотчас его будущую деградацию, преступления, несчастья, и поспешным шагом проходил мимо него.
И все-таки Минору любил свое ясное, улыбающееся лицо; ведь когда он улыбался, то в чистоте его белозубой улыбки мерцала надежда на будущее. И глаза его были красивы в своей невинности, они будто бы упреждали всяческую развращенность. И фигурка его, отраженная в неожиданных зеркалах на углу то одной, то другой улицы, и свежевыбритый затылок тоже были по-мальчишески изящными. И тогда он думал, что может чувствовать себя спокойно до тех пор, пока не испортится его внешность; однако эта передышка длилась недолго.
Он вкусил саке, стал зачитываться детективными романами; также распробовал вкус табака. Ароматный табачный дым просачивался вглубь его легких, отчего ему мерещилось, будто еще несформировавшиеся и неизведанные чувства выманиваются для их выражения из самой глубины его нутра. В один из дней, когда его обуревало чувство отвращения к самому себе, он молился, чтобы вновь разразилась война; ему грезился огромный город, объятый пожарищем. Ему чудилось, будто среди этого пожирающего огня, как при смене кальпы[92], он сможет встретить своих погибших родителей и младшую сестренку.
Он любил одинаково как моментальное возбуждение, так и безнадежные звездные ночные небеса. За три месяца износил пару обуви, блуждая по ночам от квартала к кварталу.
Он возвращался из школы, ужинал и переодевался в щегольскую мальчишескую одежду для прогулок. Не показывался в кофейне до полуночи. От переживаний у его приемного отца все сжималось в груди, и тот плелся тайком следом за ним; однако мальчик всюду гулял сам по себе, и это унимало его ревность. Он понимал, что из-за разницы в летах не может быть его закадычным товарищем, поэтому воздерживался от попреков и позволял поступать, как ему захочется.
Однажды во время летних каникул, когда небо затянуло облаками и было прохладно, чтобы валяться на пляже, Минору нарядился в красную гавайскую рубаху с рисунком из белых пальм. Он соврал, что поехал домой в Сэтагая, и шмыгнул за дверь. Красная рубаха очень гармонировала с его белой кожей.
Он подумал, что мог бы прогуляться в зоосад. Вышел на станции метро «Уэно», прошелся до статуи Сайго[93]. В этот момент сквозь облака пробилось солнце, и высокие гранитные ступени засияли.
