Дина Рубина - Русская канарейка. Голос
Ну, у нее-то — спасибо, все хорошо, все в порядке. Она взяла в университете Лозанны курс по истории моды и сейчас одержима идеей нового модного дома. Знаешь, неожиданно эту затею одобрили и отец, и дяди, и дали под это некоторый капитал — хотя у нее есть, конечно, и свои деньги. Но они такие добрые, правда? Пока дали немного — миллионов пять, шесть… А там уже все зависит от нее — от предприимчивости, деловой хватки. В данный момент идут переговоры с потрясающе перспективным дизайнером из Франкфурта. И — голова кругом: надо готовить совсем новых манекенщиц, шить весеннюю коллекцию, думать о настоящей рекламе… ведь в наше время только агрессивная реклама…
Ну, чудно, чудно… значит, немного, миллионов пять, шесть…
Минут двадцать они проболтали о том о сем, с бокалами в руках, после чего, разом их отставив, вместе покинули суету и толкотню. Долго гуляли по набережным, продолжая трепаться о забавных пустяках, перебирая оперные сплетни… не касаясь только одного: как провели друг без друга эти полтора года. Впрочем, он слышал (непроверенные слухи), что у Николь был роман с колумбийским дипломатом и дело уже неслось к торжественному финалу, но в последний момент все распалось, увяло, засохло…
Она шла рядом, иногда чуть забегая вперед, чтобы видеть его лицо, и выражение синих глаз напоминало ему, как и раньше, Габриэлу, но кроткую, притихшую и трепетную Габриэлу, какой та никогда не была. (А другую, бродяжку, бритый затылок, грудки-выскочки… другую, ту, которой ежеминутно надо предъявлять лицо, чтобы… о ней не вспоминать! цыц! не вспоминать!)
— …Еще у нас новость: папа купил старый прекрасный дом в Портофино. Не бывал там? Это рай: крошечная тихая бухта, горные виражи, благословенная Лигурия… (Помнишь такую старую песенку «Love in Portofino»?) Чудесный дом на скале, середина девятнадцатого века, и в отличном состоянии — только плитку в зале пришлось переложить. Наш дизайнер гонялся, как фанатик, за подлинной плиткой этого завода и нашел ее, представь, в одной деревушке под Миланом — тоже в старом доме, который папе пришлось выкупить… Но плитка — позапрошлый век! — легла, как родная.
Леон шел и улыбался, подхватывал ее под локоть, если, пятясь и глядя ему в лицо, она рисковала наткнуться на дерево или оступиться.
— Я это к тому, что ближе к лету… Мы могли бы… Ведь это полезно для голоса — теплый морской воздух?..
И он все улыбался, улыбался…
Потом они привычно свернули в знакомом направлении и, так же непринужденно болтая, в конце концов оказались на рю Обрио… А там уже совсем просто: не зайдешь ли выпить кофе, в такую холодину?
— Ну, от твоего кофе кто откажется!
…И часа через полтора самым естественным, почти супружеским порядком они очутились у Леона в постели, в его гостеприимном алькове, как бы раздвинувшем две стены, чтобы принять в свое лоно широченную тахту под Барышниным гобеленом. И чудно провели время (как всё же она много щебечет… И этот непрерывный репортаж в ухо — что именно она ощущает, «когда ты вот так проводишь… о, боже, да! да! это восхити-и-и-ительно…»).
Он лживыми блядскими пальцами гладил ее ухоженную спину без шрама. Под этим тончайшим слоем жирка, подумал с остервенением, запрятаны такие миллионы… И, конечно, ей надо бы замуж, пора уже, пора: через каких-нибудь лет пять она превратится в щедрую телом итальянскую матрону…
Прекрати сравнивать двух женщин, гад, ты что — выбираешь материю на костюм?
Утром они уютно, совсем по-супружески позавтракали (уж Николь-то отлично ориентировалась у него на кухне), после чего он проводил ее до метро. Нежно поцеловались на прощание; правда, он ускользнул от ответа на вопрос о следующей встрече… дорогая, созвонимся! (И Николь затуманилась: слишком хорошо знала, что поймать эту рыбку «на звонок» практически невозможно.)
Она еще напомнила что-то о пользе морского воздуха для его голосовых связок… и ты не представляешь, между прочим, какое симпатичное общество собирается там зимой… Где-где — в Портофино! Ну-у-у, ты уже забыл, я тебе вчера рассказывала? Love in Portofino… Можно прекрасно время провести: образованные люди, коллекционеры, умницы — всё наши соседи и всё наши клиенты… Кстати, и россияне есть, так что скучно тебе не будет…
— Ну, грандиозно!.. — нетерпеливый чмок в холодную щечку, перед тем как отправить девушку в жерло подземелья…
Всё наши клиенты… и россияне есть (короткая глухая тема рока в басах у валторны).
Вот и прекрасно, бодро говорил он себе, шагая по рю де Блан Манто в сторону дома.
Да, она щебечет и закатывает глаза, но она не задала тебе ни одного беспокойного вопроса. И если бы ты убил на ее глазах человека и стал бы запихивать труп в дымоход, она опять же не задала бы ни единого вопроса, наоборот — пособила бы, попутно восхищаясь твоим голосом. Вот и отлично! Вот все и стало на свои места! Да она просто прелесть, настоящая мечта такого говнюка, как ты! Вот возьми и женись на ней!
— И женюсь! Ей-богу, женюсь.
Так он твердил себе, подходя к воротам дома номер четыре по рю Обрио, пока не обнаружил, что запальчиво говорит все это Айе — ее лицу, ее прямому взгляду, упертому в сердцевину его губ. Ее хрупкому голубоватому затылку, доверчиво и послушно склоненному под бритвой в его руке. Ее мальчишеским лопаткам со шрамом, опасно ускользающим влево, ее упрямым грудкам-выскочкам, ее чудному чуткому телу, ее бездонному молчанию, и главное — ее разымающим душу рукам.
Он говорил и говорил ей, обвиняя ее — в предательстве! Как она смела — повернуться и уйти! Как смела там, в аэропорту, не броситься к нему, не встряхнуть, не завопить, не залепить оплеуху!!! Да он ей просто безразличен, вот и все, она полагала дальше эсэмэски рассылать и рассказывать следующему попутчику что-нибудь вроде: «Один мой знакомый, певец, но классный парень…» Вот именно; она ведь сама сказала: «раз в году», она сказала…
Открыл калитку, стал подниматься по лестнице.
— Николь? — буркнул в отчаянии. — Да какая там мечта, господи: у нее руки вялые и топорные… И эта патока влюбленного взгляда и этот язык, преследующий в твоем несчастном рту отзвуки драгоценного голоса, чуть ли не в глотку к тебе забира…
Отомкнул замок, кулаком долбанул дверь в квартиру, в прихожей уперся в зеркало и исподлобья — в собственные, темные от боли глаза:
— Придурок, уже признайся, что ты извелся! Скажи уже хоть самому себе, что ты — пропал, что ты ее потерял. Искать ее сейчас — это ветра в поле искать. Где она болтается? В Бангкоке? В Лондоне? В Алма-Ате? На острове четырех вождей, которым на коленках приносят дары в обмен на разрешение встать на якорь? Еще на какой-нибудь помойке?!
