Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Русская жизнь»
В ребенке в самом деле много старческого, в старике же — того идиллического, ничем не омраченного детского, с каким только и приходить в мир. Но второй жизни не будет, к сожалению, а ребенку ведь никак не объяснишь, что раздражается он попусту и трагически переживает ерунду. Но это потом, с годами, а то и в результате целой жизни появится у него великолепная диоклетиановская беспечность — э, все ерунда, зато смотрите, какая у меня капуста…
Я ведь и по себе знаю, что все качества, традиционно считаемые детскими, стали у меня актуализироваться и активизироваться лет после тридцати, а до пятнадцати, скажем, я себя считал ужасно взрослым, и темы меня волновали взрослые — любовь, спасение человечества… Только в относительной зрелости стал замечать признаки молодости — способность к благодарному жизнеприятию, прекрасному ничегонеделанью… Думаю, что стереотип «Счастливое детство» был нам кем-то навязан. На эту тему было в девяностые гениальное эссе Елены Иваницкой «Детство как пустое место» — о страшном мире несвободы; какое же счастье, когда зависишь от всех? Пора начинать пиарить старость как счастливейшее время жизни; ну, пусть не старость, пусть пятьдесят-шестьдесят, что по нынешним меркам еще молодой, свежий и трудоспособный возраст. Уже можешь купить себе мороженого, еще способен испытать от этого радость.
IIНо в «Баттоне» есть и еще один важный аспект, а именно возрастные перемены в отношениях любовных, супружеских, женско-мужеских. Тут тоже отмечается некий парадокс: в начале этих отношений мужчина почти всегда старше. Он решает, он выбирает, он штурмует. А потом все в точности как в «Баттоне» — он начинает стремительно молодеть. Была возлюбленной — стала мамой. Нашел, так сказать, комфорт, а ничто так не расслабляет, не инфантилизирует мужчину, как этот самый комфорт, удобство, уютность жизни. Главное — не успеваешь заметить, как стал во всем зависеть от нее: где мои носки? Мои документы? Моя любимая душегрейка? Ты же везде наводишь порядок и знаешь, где что лежит. А я теперь ничего не знаю, тычусь, как слепой кутенок, в поисках утраченного бремени: а счет за квартиру? Ты заплатила за квартиру? Дети утерты, сам я накормлен? Что же в этой ситуации зависит, черт побери, от меня?!
Дело еще и в том, что сексуальные дела постепенно отходят не то чтобы на второй план, но как бы перестают играть определяющую роль, а мы ведь в этих делах активно самоутверждаемся. И тут наше мужское начало — и некоторое доминирование, и старшинство, потому что в конце концов мы их, а не они нас, — не подвергаются сомнению; однако в скором времени оказывается, что жизнь состоит не из этого. В постели мы берем кратковременный реванш, там мы взрослые. А все остальное время они старше, учат нас гулять по часам и вовремя высаживаться на горшок, «и постепенно сетью тайной»… В этом и ужас долгих любовных отношений: сначала мы старше, потом мы ровесники, а потом, вне зависимости от реального возраста, мы дети на помочах. И самый мощный символ любви, виденный мною в мировом кино, — это престарелая возлюбленная, кормящая и баюкающая годовалого бывшего Питта.
Я хорошо знал Анатолия Ромашина, добрейшего человека и большого актера. У них с Юлианой Ивановой, невероятно обаятельной и красивой девушкой с его курса, был счастливый брак с разницей что-то лет в сорок. И в одном интервью Иванова не без ужаса призналась: я чувствую, что временами я старше, чем он! Да, так оно и было. Я видел их вместе. Ромашин по-детски ныл, она по-взрослому командовала. Это была, конечно, одна из их бесчисленных ролевых игр — оба артисты, они умели расцвечивать быт. Но в основе этой игры было что-то подозрительно жизнеподобное. Я и сам себя ловлю на том, что даже дочь, лучше меня знающая, где что лежит в квартире, иногда относится ко мне покровительственно: в такие минуты важно срезать, иначе так и будешь у них в дошкольниках.
К сожалению, эту перемену собственной участи мало кто замечает. Может быть, поэтому мой роман «ЖД» трактуют всегда как роман о русских и евреях, несколько упуская из виду, что это история одной влюбленной пары, отраженной в четырех зеркалах. Просто на протяжении романа влюбленные успевают побыть во всех ипостасях: вот они командиры двух враждующих армий, вот разлученные войной любовники, вот он губернатор, а она туземка, а вот, допустим, он старик, а она девочка. Это нормальные фазы всякой любви, которая всегда происходит на фоне войны, потому что — «Все влюбленные склонны к побегу», они всегда беглецы, и мир им враждебен. Всякая книга о любви — обязательно о войне, даже если она дана фоном, упоминанием; ведь мы действительно командиры двух враждующих армий или по крайней мере полномочные их представители. Вероятно, я там недостаточно четко это прописал, хотя куда уж понятнее: Маша — Аша… Все эти четыре женщины — одно и то же лицо, и четверо мужчин — тоже, просто все они проходят через перечень ролей; но это, наверное, не объяснишь. Во всяком случае тот, кто любил, поймет.
IIIВозраст, таким образом, чистая фикция, зависящая в основном от двух вещей: от ситуации любовной (чаще всего эротической), и от физических кондиций, которые, увы, напоминают о себе и требуют сообразности. Я разделил бы всех людей на две принципиальные категории — как Цветаева делила всех пишущих на «поэтов с историей» и «поэтов без истории». Есть люди с эволюцией, есть «данные» сразу, сформировавшиеся раз навсегда; о таких Пастернак сказал применительно к Маяковскому: «Весь в явленьи». Так есть люди, чей возраст меняется — не обязательно возрастает, может и убывать, — а есть и те, кто застыл в одном возрасте, оптимальном. Так Окуджава говорил о себе: «Мне было сорок, сорок — и вдруг стало шестьдесят». Ему действительно всегда было сорок: нагнал свой возраст и остался в нем. А когда исполнилось шестьдесят, трагически ломался.
Думаю, что у меня какой-то промежуточный случай, и рекомендую всем примерно тот же образ действий: у всякого возраста свои недостатки, мешающие наслаждаться его преимуществами. Так вот, надо как-то этот возраст законсервировать и извлекать в разных ситуациях, когда недостатки уже устранены. Скажем, сохранить детское счастье возвращения из школы или игру в шпионов с самим собой во время похода в магазин в осенних сумерках, но убрать все, что мешало: реальные страхи детства, реальное его бесправие. Этот возраст — лет восемь, девять, десять — я в самом деле умудрился сохранить и извлекаю этого мальчика всякий раз, когда у меня есть свободная минута. Когда у меня есть время элементарно взглянуть на облака, выгулять собаку, пройти с сыном компьютерную игру. Чтобы этот возраст вытащить, достаточно вспомнить пару-тройку вещей, которые замечал только тогда. Какую-нибудь клумбу с осенними левкоями по дороге из школы.
Второй такой возраст — двадцать четыре года. Почему именно он? Потому что он был, наверное, самый гармоничный в смысле соответствия желаний и возможностей. Дальше я начал про себя понимать какие-то не самые приятные вещи — типа того, что лучше мне вообще не слишком много общаться с людьми, потому что страсти страстями, но иногда при этом калечишь чужие судьбы. С этих пор я стал работать больше, чем хотелось, и больше, чем нужно, больше, чем живу. Я начал даже догадываться, что жизнь не стоит того, чтобы жить, потому что в ней проигрываешь всегда и всегда попадаешься в ловушки, а кончается все одинаково. Зато в работе есть по крайней мере критерии, и время проходит не совсем напрасно. А в двадцать четыре я все еще полагал, что жизнь выше литературы и вообще выше всего. Теперь я думаю совсем наоборот. Теперь я всячески стараюсь вычесть себя из любых отношений, потому что понимаю, что бываю в этих отношениях крайне эгоистичен, да оно же и себе дороже. Разрываться между двумя женщинами и двумя городами, везде врать, напрягаться, испытывать иногда, конечно, совершенно небесные минуты, зато и валиться потом в абсолютно зловонные пропасти, — нет, лучше все это оставить для литературы и переживать там, а еще лучше вообще забить свой день так, чтобы не оставалось мыслей о смысле жизни. Эти мысли бесполезны и даже вредны, потому что ничего нового не выдумаешь, а настроение испортишь. Но двадцать четыре года был последний возраст, когда я в собственном смысле жил, и теперь я по мере сил извлекаю себя тогдашнего, когда мне нужно влюбиться. Это иногда нужно.
Третий возраст тоже был отличный, это был кризис среднего возраста, выразившийся почему-то в черной ипохондрии. Я тогда подозревал у себя Бог весть что и в самом деле чувствовал себя так отвратительно, что жить не хотел. Веллер меня тогда спас — в который уж раз! — отправив к другу-психиатру, ныне покойному. Я пришел в его клинику в центре Петербурга — кругом сидели страшные маскообразные люди, которых он снимал с наркотической зависимости. Вышел врач, длинный, худой и мрачный. Так же мрачно пригласил в кабинет. Я зашел.
