Мигел Соуза Тавареш - Экватор
Луиш-Бернарду оценил расстояние, разделявшее его и дверь в спальню. Метров десять. Он сделал три шага вперед, и в это время снова услышал стон. Эта была Энн, определенно, и даже… нет, нет, этого не может быть… Но, когда он перестал двигаться, сердце его вдруг рванулось и забилось галопом: теперь в унисон стонам Энн звучали другие, глухие и сильные стоны — мужчины. Энн занималась любовью! Да, конечно, он хорошо их знал, эти стоны, которые она адресовала ему и именно так, как он это сейчас слышал, и тогда он думал, или хотел думать, что только ему она так отдает себя. Оказывается, нет: Дэвид по какой-то причине вернулся с рыбалки еще ночью и сразу же лег к ней в постель, где она приняла его и отдалась ему. И вот он здесь стоит, законченный глупец, словно вор, вломившийся в дом, вор с открытым и наивным сердцем, который пришел сюда протянуть руку его хозяйке, предлагая ей освободиться, наконец, от ее мужа и бежать с ним, дабы они стали счастливыми на веки вечные! У него в голове вдруг всплыла фраза, которую как-то произнесла Мария-Аугушта: «Англичанка позабавилась с вами, а теперь вернулась к мужу. История эта стара, как мир!» Глупый, наивный, тысячу раз идиот! Наконец-то он понял, почему она так и не могла решиться, почему все время пряталась за этой игрой в слова, которые казались ему такими глубокими и тонкими: «Я могу оставить его, но не могу бросить». Теперь ему стало понятным спокойствие и уверенность, которые, несмотря ни на какие ожидания, всегда проявлял Дэвид: он знал, что в конце концов, однозначно, победителем будет он. Какими бы романтическими и страстными ни казались мечты этой женщины, стоило ему вернуться на берег раньше времени, зайти в ее спальню, быть может, даже не смыв с себя запах соли и акульей крови, разбудить ее — и вот она уже стонет в его объятиях. И сколько же раз все происходило именно так, как сейчас в то самое время, когда он представлял себе, как она страдает без него, как невыносимо долго тянется ее ночь в тяжелых, больных разговорах с мужем, когда она вежливо, но твердо отвечает ему отказом на его сексуальные притязания? Кто же теперь знает, как часто сразу после телесной близости с ним, она бывала так же близка с Дэвидом?
Луиш-Бернарду прислонился к стене, будучи не в состоянии твердо стоять на ногах. На этом история заканчивалась, причем, самым гнусным и абсурдным образом: эту ночь Энн проводит с мужем, слившись в страстных объятиях, а завтра она и он, Луиш-Бернарду будут заключены под стражу за адюльтер. Какой жалкий, бессмысленный финал его миссии на Сан-Томе! Кому теперь можно будет рассказать, что произошло на самом деле? Кто ему поверит? Кто сможет выслушать его до конца, не умерев со смеху? Луиш-Бернарду вдруг захотел убежать отсюда, оказаться прямо сейчас дома, залезть в ванну и, не зажигая света, смыть с себя всю эту грязь и ложь. Он уже собрался уходить, когда отчетливо услышал ее голос, тот самый голос самки во время соития, который уничтожил его, который заставил его спутать тело и душу, похоть и страсть:
— Yes, yes, come![60]
Это уже было выше его сил. Ревность нерациональна, она подпитывается собственными страданиями и насыщается и успокаивается, наверное, лишь когда все самое худшее, что рисовало до сих пор воображение, становится реальным, четким и видимым. Ревность — это болезненное сомнение, растущее, словно раковая опухоль. Только уверенность в том, что для сомнений места уже не осталось, может излечить эту гнетущую тоску, эту грязную гнойную рану, с которой приходится жить в постоянных поисках свидетельств измены. Чем более шокирующими и очевидными являются доказательства того, что нас предали, тем больше нашей ревности воздается, тем более мы тешим ее, оделяем вниманием и даже уважением. Поэтому через пару мгновений, пройдя оставшиеся шаги до окна, чтобы можно было заглянуть в комнату через занавеску, Луиш-Бернарду, приблизился таким образом, шаг за шагом, и к своей собственной судьбе.
Энн лежала в своей кровати на спине, полностью голая, волосы рассыпаны по подушке, лицо раскраснелось, глаза закрыты. Во рту она держала свой собственный палец, ее фантастическая грудь поднята и нацелена вверх, ноги широко раздвинуты, одна свисала с кровати вниз. Она тихо стонала, а тело ее возбужденно отвечало на каждое его проникновение. Он сидел у Энн между ног, просунув свои ноги под нее, его стройная спина блестела каплями пота, яростно проталкивая плоть в ее лоно. Однако ни спина его не была белой, ни волосы — светлыми. Мужчина, занимавшийся любовью с Энн, не являлся ни шотландцем, ни ее мужем. Это был негр из Анголы и звали его Габриэл, тот самый, которого он, вместе с Дэвидом спасли от верной смерти на острове Принсипи.
Луиш-Бернарду спрыгнул с веранды на дерево. Сердце стучало где-то почти во рту и готово было выпрыгнуть. Движения его оказались раскоординированными настолько, что он промахнулся, не сумев ухватиться за верхний сук дерева, и упал плашмя на нижнюю ветку, поранив лицо. Так же беспомощно он рухнул дальше вниз и упал на землю, почувствовав, что вывихнул ногу. Не обращая внимания на боль, прихрамывая, он побежал к воротам, открыл их и смог выдохнуть только тогда, когда уже оказался за оградой. Опустив голову вниз, он попытался отдышаться, потому что ему не хватало воздуха, после чего, шатаясь, побрел в ту сторону, где, как он помнил, была привязана лошадь. С трудом забравшись в седло, он развернул лошадь и направил ее в сторону дома, после чего отпустил поводья и позволил ей самой вести его сквозь окружавший их туман. Неожиданно из леса по правую руку от него послышался шум, и из темноты на дорогу выскочила фигура негра. «Нападение!» — успел подумать Луиш-Бернарду, и мысль о нападении на него здесь, в этот час показалась ему настолько несущественной, что он даже не посмотрел на выросшего около него человека. Тот, тем не менее, встал рядом с лошадью и взял в руки брошенные поводья. Лишь тогда Луиш-Бернарду повернул голову в его сторону и, несмотря на темноту, узнал лицо Себаштьяна.
— Что ты здесь делаешь, Себаштьян? — Его собственный голос звучал откуда-то издалека, настолько, что ему казалось, будто вопрос этот задал кто-то другой.
— Я шел за вами, хозяин. С тех пор, как вы вышли из дома сегодня днем, после того, как приняли у себя прокурора. До пляжа, потом назад домой и потом сюда.
— А почему это тебя так беспокоит, Себаштьян?
— Простите меня, хозяин. Это потому, что происходит что-то плохое. В воздухе пахнет чем-то нехорошим.
— Себаштьян, я доктор, а не хозяин.
— Да, доктор.
— Ничего плохого не происходит, Себаштьян. Просто у меня были кое-какие сомнения. Сейчас они исчезли. Всё умерло там, в том доме.
— Эта женщина, эта англичанка, хозяин, она сделает вас несчастным. Я всегда это чувствовал.
Луиш-Бернарду с любопытством повернулся в его сторону:
— Почему ты так говоришь? Почему ты говоришь, что всегда это чувствовал?
— С того самого раза, когда она впервые вошла в ваш дом. Я никогда в жизни не видел такой красивой женщины.
— Ну и что с того?
— Красивая женщина — предвестник несчастья.
— Это такая поговорка?
— Это то, что я знаю, хозяин.
Они продолжили путь молча, он, сидя мертвым грузом в седле, Себаштьян — рядом, держа в руке поводья. Когда впереди показался дом, Луиш-Бернарду нарушил молчание:
— Тебе не нужно больше об этом беспокоиться, Себаштьян. Зло, которое эта женщина могла причинить, она уже совершила.
— А вы, хозяин, с вами всё в порядке?
— Всё ли со мной в порядке? Да, клянусь тебе, со мной всё в порядке. Я спокоен. Не волнуйся. Я хочу, чтобы ты лег спать, слышишь? А я напишу еще пару писем, которые хочу отправить завтрашним пароходом. Ступай спать, завтра будет трудный день, слышишь меня?
— Да, хозяин.
— А ну-ка скажи мне: обещаю, доктор.
— Обещаю.
* * *Луиш-Бернарду поднялся по лестнице в свою комнату. На комоде в коридоре горела свеча, другая была зажжена в спальне, на прикроватном столике. Он снял с себя порванную грязную рубашку и переоделся в новую, льняную, белого цвета, которую достал из ящика комода. Потом он взял свечу и пошел в ванную, где умыл лицо и потом долго, тщательно мыл руки. Смочив вату в перекиси водорода, он промокнул ею рану на лице. Она чуть вспенилась и начала немного жечь. Снова помыв руки, он задул огонь.
Подсвечник, находившийся ранее на комоде, теперь был в руке у Доротеи, стоявшей у стены в своем белом хлопковом платье, облегающем твердую девичью грудь с выпирающими сосками. Ее мягкая, как сатин, кожа блестела в полумраке коридора, рельефные скулы на лице лишь подчеркивали его совершенство: рот был полуоткрыт, зубы и глаза сверкали белизной, будто жемчужины в дрожащем свете свечи. Она стояла в середине коридора, словно весталка, освещавшая путь своему господину. Луиш-Бернарду остановился напротив и стал внимательно разглядывать ее. Она ничего не говорила, не опустила вниз голову и смотрела прямо в его глаза, будто хотела привлечь его своим взглядом. Луиш-Бернарду ощутил исходящую от нее бесконечную нежность, преобразившуюся в желание служить ему. Он подошел еще ближе, взял её лицо в ладони и провел пальцем по её губам, которые от этого раскрылись еще больше, потом мягко прошелся руками по её тонкой шее, а потом ниже — по плечам и груди, тяжело дышащей и твердой, как два маленьких камня. Доротея продолжала стоять молча и неподвижно. С подсвечника, который она держала чуть дрожащей рукой, на кисть Луиша-Бернарду упала горячая капелька воска. Он наклонился над девушкой и поцеловал её в полураскрытые над белыми зубами губы, после чего выпрямился и сказал:
