Александр Потемкин - Человек отменяется
— Странно, а мне сдается, у вас такие попытки уже случались. Правда, я не стану спорить, полностью доверяю вашей памяти. Но все же что-то такое у вас уже бывало. Вспомните, Иван Степанович. Поройтесь в прошлом.
— Да что ты пристал? Сказал же тебе, ничего похожего у меня не было.
Но тут на ум пришли несколько эпизодов, и Гусятников засомневался в своей искренности. «А действительно, что-то такое ведь уже бывало. Припоминается, что даже приятное возбуждение испытывал», — мелькнуло у него в голове.
— А что вы так рассердились и тут же вдруг приуныли, как будто что-то вспомнили? Ведь вспомнили же? — произнес Григорий Ильич еле слышно, и даже с каким-то соболезнованием.
— Ну да, да, вспомнил. Но это было все же несколько другое. Некий экстрим, случайный эпизод, желание пощекотать нервы, не более. А у тебя что, есть способность чужие мысли считывать?
— О, не заблуждайтесь Иван Степанович. В этих ваших эпизодах голос из подсознания призывал вас к суициду. Манил на яркий спектакль сострадания к собственной персоне. Это ведь обязательная интеллектуальная пища многих страждущих. Без нее существовать невозможно. Вот я, например…
— Не надо, не надо ничего рассказывать. Довольно жестокости. Я достаточно навидался картин расправы с людьми в «Римушкине». Поджаривать почти клокочущее сердце! Брррр! Угадываю твои надрывающие душу способности: через безумное отчаяние и беспредельную черствость пытаться сотворить инструментами насилия божественную красоту свирепости.
— О, господин Гусятников, вы забываете главное — в природной основе человека лежит звериная ментальность. Она приглушена внешними факторами, затушевана религиозными и светскими порядками, притаилась в шелковых нишах потребления. Отними у человека мишуру цивилизации, а такое может произойти в одночасье, и в нем моментально проснется хищник! Почему в тюрьмах, лагерях, казармах беспредел насилия! А театры военных действий? Вспомните Балканы, Чечню, Ирак — там насилие и жестокость чудовищны по формам! Человека держат в узде законы и погода. Без этих двух составляющих маска срывается и перед нами предстает чудовище.
— Погода? — с удивился Иван Степанович.
— Известно неимоверное количество случаев, когда люди, попавшие после кораблекрушения в малонаселенные места, начинали поедать друг друга. Или возьмите Кавказ, Урал, Памир — известны факты людоедства среди тех, кто заблудился в горах. А если непогода станет не эпизодическим, а повсеместным явлением? И поставит перед человеком вопрос: жизнь или смерть? О, человек на многое будет способен. Он в непогоду станет покушаться даже на самого себя, отрезая от своего тела куски мяса, не говоря уже о своих детях и родителях, которых начнет поедать, причмокивая. Кто съел известного капитана Джеймса Кука? Ведь не хищники, а люди! Вы же в «Римушкине» сами убеждались, на какие мерзости и жестокости способен человек. Для этого и затевали ваш эксперимент. Надо же, придумать такое! Зачем? Неужели за свою жизнь вы не смогли убедиться, что разбудить в каждом из нас зверя проще простого? И разум тут ни при чем, чувства сильнее, с ними не поспоришь. Достаточно только подбросить идею грядущей жизни, лишенной даже самого минимального комфорта, идею убогого существования в землянке, в лесу, без тепла, провизии, в агрессивной среде, — и девяносто девять с половиной процентов населения в одно мгновение явят свое звериное начало.
Тут Проклов безнадежно махнул рукой — дескать, о чем говорить, если все уже давно понятно. Потом отпил кампари, пристально взглянул на Гусятникова и равнодушно заметил:
— Неплохое пойло, но водка намного лучше!
Впрочем, он тут же вернулся к прежней теме:
— У меня самого возникало желание на шею веревку набросить. В себя-то я без ума влюблен с раннего детства, но жизнь больно тоскливая и сиротская. Так я был уже близок к кладбищенскому двору, как тут один старый каторжанин посоветовал мне весьма эффективное лечение. «От суицида можно избавиться лишь убийством. Выбери себе жертву, кокни ее, и от твоего болезненного наваждения след простынет. Да и вообще, чтобы желание наложить на себя руки больше никогда не возникало, не пытайся гасить в себе страсть кого-нибудь пришить. Как только понудишь себя остановиться и безвольно опустишь нож, так в сознании тут же возникнет желание удушить самого себя. Действуй, действуй! Иначе свидимся под могильной плитой. Мне уже немного осталось». Я так и поступил. И нисколько об этом не жалею. Ведь нет ничего более мучительного, даже унизительного, чем всей душой, чувствами и помыслами обожать человека, но быть убежденным, что он этого недостоин, ему грош цена, а его место на погосте. Может быть, чтобы избавиться от дурных наваждений, вам стоило бы на тот свет кого-нибудь все же отправить? Так, долго не раздумывая. Навязчивые химеры быстро исчезнут. Если прислушаетесь к моему совету, я готов помочь. Вы человек не молодой, сами в этом давеча убедились, рука, видимо, уже ослабла, а у меня силенки сохранились, на киче мускулы регулярно качал. Назовите жертву, проведем общую мозговую атаку, наметим, как решить эту задачку. Опыт в таких делах у меня значительный. Всегда готов поучаствовать.
«Что, он за мной шпионит?» — пронеслось в голове у Ивана Степановича. Возникло острое желание избавиться от общения со своим крепостным, и одновременно родился план, который должен был заинтересовать Проклова.
— Григорий, благодарю тебя за желание помочь. Скажи мне, ты вернешься в «Римушкино»?
— Как вам будет угодно. Надо ли возвращаться? Есть дело?
— В моем сейфе небольшая сумма денег, около шестисот тысяч долларов. Гуманитарии из седьмого барака, писатель и критикесса, задумали взломать металлический ящик, чтобы похитить деньги. В этой заурядной истории меня интересовал бы неожиданный поворот: стычка между профессиональным разбойником, то бишь, тобой, и представителями, так сказать, культуры. Референту своему я велю не вмешиваться, а просто по-тихому заснять все происходящее на видеокамеру. И останется ли Лапский нейтральным наблюдателем, или займет чью-либо сторону? А может пожелает поучаствовать в ограблении самостоятельно и поработать на свой карман? Вдруг, появится и некая четвертая сила, даже пятая. Ведь у меня в поместье разношерстная публика.
— Что ж поручаете мне охранять ваши доллары?
— Нет-нет. Поступай по своему усмотрению: хочешь защищай сейф, словно ты получил от меня такое задание, не хочешь — грабь его сам. Надеюсь, у тебя достаточно опыта. Делись с соучастниками, которых сам выбираешь, или пойди на дело один-одинешенек. Словом, делай, что душа подскажет. Мне лишь интересно лишь знать, кто и как себя поведет. Эти деньги — для меня невелика потеря, поэтому я не расстроюсь и не подам в милицию заявление о грабеже. Вся история останется в памяти как игра с самим собой, не более. Она убедит или разочарует в чем-то сокровенном. Если кто-то из вас поведет себя в этой драчке особенно оригинально, он будет в выигрыше; может претендовать даже на мою премию.
— Тот, кто спасет деньги? — отпил Проклов из третьего стакана.
— Вовсе необязательно спасать их. Премию получит тот, кто наиболее ярко выразится в этом грабеже. Я получаю наслаждение в жизни от совершенно неожиданных вещей. И плачу за удовольствие немалые суммы.
— Так я поехал. Ведь надо торопиться! — Григорий Ильич залпом опустошил последний стакан кампари и встал. В уголках его рта появилась самодовольная улыбка победителя.
— До свиданья! — глядя в сторону, бросил Гусятников. К нему пришла неожиданная мысль — раскрыть себя полностью в трансцедентальном ego.
— До встречи. Я уж подумал: «Перережу всех на мелкие кусочки, заберу деньги и начну новую жизнь. Шестьсот тысяч — подходящий старт для того, чтобы стать праведником! Воистину, ужасное есть предтеча прекрасного, а Россия — страна не для господства разума, а полигон разнузданной страсти!»
Григорий Ильич закрыл глаза, помечтал, порадовался чему-то, восхитился ожидаемому успеху и хотел было протянуть на прощание руку, но Гусятникова рядом уже не оказалось. Он исчез.
Был сухой, чудесный вечер, точнее, его вторая половина, и несмотря на поздний час публики в центре Москвы становилось все больше. Впрочем, Гусятников никого не замечал. Он отрешенно, стремительной походкой, шагал по Тверской в сторону бульвара. Мысли переполняли воспаленное сознание. «Надо закончить с когитирующим бытием (сноска: cogitatio— сознаниеИтал.) и полностью погрузиться в сенсибильный мир (сноска: sensibile — чувствительный. Итал .) Мое неистовство почти по каждому случаю, бурные страсти заманивают меня в чувственный мир. Но только лишь меня? А не весь ли российский люд тянет туда же, да что тянет, он почти весь уже именно там, и не одну эпоху. Где в современном мире живут по понятиям? То бишь чувствами? У нас! Кто беспричинно одаривает любовью местных предпринимателей в Куршавеле, Сант-Моритце, Ницце, Дубаи, в порте Черво? Казалось, платишь, притом большие деньги, так и сам жди благодарностей. Но нет, нашему брату недостаточно просто рассчитаться, оставить в кассе барские чаевые. Мы хотим осыпать иностранцев теплыми словами, экзотическими подарками с их же витрин, витиеватыми комплиментами их же авторов, приглашениями выпить их же самые почитаемые бренды — Вдову Клико, Ришар, Петрюс, Нобиле, — осыпать предложениями потрахаться задарма с нашими красотками, ругнуть российскую взбалмошную жизнь, национальную историю, будущие поколения. Да, странный я тип, вполне похожий, однако, на любого российского гражданина, считающего, что мораль необязательное приложением к физиологии. А интеллектуальное алкогольное, религиозное, социальное, половое начала согласуются самым замечательным образом. Уже много веков мы проводим в жестоком борении страсти с логикой, и всегда побеждает страсть! Так зачем мне быть революционером? Реформатором? Зачем строить жизнь, в основу которой закладывается разумное отношение к реальности? Не лучше ли полагаться на чувственное восприятие действительности? Разжиться высоким разумом не удалось, да и уже вряд ли получится, но есть огромные шансы проникнуться сентиментальностью, обогатиться переживаниями, сколотить целое состояние ощущений! Зачем нужен разум? Пусть будет страсть! Буйная страсть! Запал, пылкость, темперамент! Это же по-русски! И ничего другого не надо. Я должен не только принять власть всепоглощающих чувств, но обязан приспосабливать эту идею для самых различных своих надобностей. Если из меня не получился ни Паскаль, ни Кант, ни Леонтьев, может, выйдет тот исключительный Иван Гусятников, без которого человечеству будет трудно обойтись. Надо научиться собирать причудливые ощущения. Быстро и ловко, из страха, как бы не нашелся другой, у которого это получится намного лучше. В таком случае что станет со мной? Никудышным, никчемным созданием. Не позволю! Не допущу такого срама! Необходимо расширить рамки моего чувственного бытия. Ведь у русского человека мир чувств пользуется неограниченные преференциями.
