Орхан Памук - Мои странные мысли
Мевлют не мог сдержать любопытства:
– Могу я попробовать?
Женщина налила немного бузы из бутылки в стакан. Под взорами всей семьи Мевлют сделал глоток и скривился.
– Совсем не то, что должно быть, – сказал он. – Она уже давно прокисла. Не стоит вам покупать этого.
– Но это сделано на фабрике машинами, – сказал старший мальчик в очках. – Вы делаете свою бузу дома вручную?
Мевлют не ответил. Он был так расстроен, что даже не стал говорить об этом с Садуллах-беем по дороге назад.
– Что-то не так, мастер? – спросил Садуллах-бей.
Слово «мастер» часто звучало в устах свата иронично, но иногда Садуллах-бей использовал его в знак подлинного уважения к таланту и настойчивости Мевлюта.
– Ладно, забудем. Эти люди ни в чем не разбираются, а кстати, я слышал, завтра собирается дождь, – сказал Мевлют.
Садуллах-бей даже о погоде мог говорить увлекательно и поучительно. Мевлюту нравилось слушать его, сидя на переднем сиденье «доджа», глядя на огни тысяч машин и окон; на глубину темной, бархатной стамбульской ночи; на проносящиеся, подсвеченные неоном минареты. Мевлют привык волочиться пешком по грязи и дождю, вверх и вниз по одним и тем же улицам, а теперь они с легкостью проносились по ним.
Мевлют знал, что часы, которые он проводил в доме Садуллах-бея, были самыми приятными в его жизни. Ему не хотелось приносить в дом в Кадырге свои проблемы. После свадьбы младшей дочери он следил, как ребенок в животе Февзие растет неделя за неделей, – точно так же он это делал, когда ребенка носила Райиха. Он был очень удивлен, когда выяснилось, что будет мальчик. Мевлют оставался в уверенности, что у него родится внучка, и даже думал назвать ее Райихой. Ребенок появился на свет в мае 2002 года, и летом Мевлют провел много часов, играя с Ибрагимом (малыша назвали в честь прадедушки по отцу, сапожника), помогая Февзие менять пеленки (он каждый раз с гордостью смотрел на крошечный пенис своего внука) и готовить ребенку бутылочку.
Он хотел, чтобы его дочь была всегда счастлива. Мевлюту было неприятно слышать, как ее просили накрыть вечерний стол для выпивки, хотя она только что родила, и видеть, как она безропотно прислуживает мужу и тестю, одновременно присматривая за ребенком в другой комнате. Но Райихе всегда приходилось делать то же самое, и она как-то справлялась. Февзие оставила дом отца и переехала к Садуллах-бею только для того, чтобы продолжать выполнять обязанности супруги и матери. Правда, Мевлют тоже должен был чувствовать себя в Кадырге как дома. Садуллах-бей всегда так говорил.
Как-то раз они остались с дочерью наедине, и, пока Февзие задумчиво смотрела на сливовое дерево в соседнем саду, Мевлют сказал: «Они хорошие люди… Ты счастлива, дорогая?»
Старые часы тикали на стене. Февзие только улыбнулась, как будто отец утверждал, а не спрашивал.
Во время следующего посещения дома в Кадырге Мевлют снова ощутил то же желание поговорить с ней по душам. Он хотел спросить Февзие еще раз про ее счастье, но вырвалось совершенно другое:
– Я одинок, очень одинок.
– Тетя Самиха тоже одинока, – сказала Февзие.
Мевлют рассказал дочери о своем разговоре с Сулейманом. Он никогда не говорил Февзие о письмах, но был уверен, что Самиха все равно поведала обо всем девочкам. Он почувствовал облегчение, когда Февзие ушла в другую комнату проверить, как там Ибрагим.
– Так что ты сказал Сулейману в конце? – спросила Февзие, вернувшись.
– Я сказал ему, что те письма писал твоей матери, – сказал Мевлют. – Но я думал об этом и не знаю, а что, если это может расстроить Самиху?
– Нет, папа, тетя никогда не рассердится на тебя, если ты скажешь ей правду. Она поймет.
– Ладно, тогда, если увидишь ее, – сказал Мевлют, – передай ей, что отец просит прощения.
– Я скажу ей… – ответила Февзие.
Мевлют знал, что Самиха иногда приходит в Кадыргу посмотреть на ребенка. Они больше не говорили об этом ни в тот день, ни в следующий визит Мевлюта три дня спустя. Готовность Февзие выступить посредником наполняла скромного продавца бузы надеждой, но он не хотел слишком торопить события.
Доволен Мевлют был и своей работой в ассоциации мигрантов. Ему всегда нравилось встречаться с продавцами йогурта и другими уличными торговцами своего поколения, а также с бывшими одноклассниками, когда они приходили в клуб. Даже люди из самых бедных деревень, о которых Мевлют редко слышал (Нохут, Йорен, Чифте-Каваклар), в полдесятке километров от Дженнет-Пынара, начали появляться и даже попросили разрешения у Мевлюта поставить доску объявлений для своих земляков. Ему регулярно приходилось развешивать или снимать расписания занятий, объявления об обрезаниях или свадьбах и фотографии деревень, что были приколоты на эти доски. Все больше людей просили забронировать клуб на Ночь Хны, церемонию помолвки (клуб был слишком мал для настоящих свадеб), ужин с мантами, для чтения Корана или сухура – завтрака во время Рамазана. В деятельность ассоциации начали вовлекаться новые люди, которые вовремя платили членские взносы.
Самыми богатыми из всех были легендарные братья Абдуллах и Нуруллах из Имренлера. Они не слишком часто показывались в клубе, но вносили много денег. Коркут сказал, что они сумели отправить сыновей в школу в Америку. Братья вложили бóльшую часть заработанных на эксклюзивных поставках йогурта денег в рестораны и кафе Бейоглу, в покупку земли и теперь, по слухам, неслыханно разбогатели.
Среди тех, кто инвестировал йогуртовые деньги в землю, были две семьи из Чифте-Каваклара, специализирующиеся на строительстве. Люди из окрестных деревень приезжали в Стамбул и начинали рабочими на их стройках, а потом – мастерами-каменщиками, лицензированными строителями, привратниками и сторожами. Многие одноклассники Мевлюта, которые бросили школу ради работы подмастерьями, теперь были ремонтниками, механиками и кузнецами. Они были не очень богаты, но все-таки оказались в лучшем положении, чем Мевлют. Главной их заботой было отдать детей в хорошую школу.
Больше половины людей, окружавших Мевлюта в детские годы, переехали далеко от Дуттепе, но иногда появлялись в клубе во время трансляции футбольных матчей. Один сверстник, которого Мевлют в детстве видел на улицах со своим отцом-старьевщиком и с тележкой, был, как оказалось, из деревни Хёйюк и тоже остался очень бедным. Некоторые преждевременно состарились с годами, набрали вес, обрюзгли, сгорбились, облысели, их лица стали похожи на грушу, глаза заплыли, носы и уши выросли. По прошествии тридцати пяти лет Мевлют с трудом узнавал их, но все они считали себя обязанными подойти к нему и скромно представиться. Мевлют чувствовал, что они счастливее его, потому что их жены были живы.
В свой следующий визит в Кадыргу он с первого взгляда на дочь понял, что у нее есть для него новости. Февзие повстречалась с тетей. Самиха не знала о визите Сулеймана к Мевлюту три недели назад. Так что, когда Февзие передала извинения отца, тетя не поняла, о чем та говорит. Как только она осознала, то рассердилась и на Мевлюта, и на Февзие. Самиха никогда не просила Сулеймана о помощи; такое даже не приходило ей в голову.
Мевлют увидел беспокойство и тревогу на лице дочери.
– Мы совершили ошибку, – вздохнул он.
– Да, – сказала она.
Пытаясь понять, что делать дальше, Мевлют начал осознавать, что еще одной проблемой, с которой надо что-то решать, был «дом». Ужиная в одиночестве в доме на Тарлабаши, он начал чувствовать себя там чужим. Он видел, как те же самые улицы, на которых он прожил последние двадцать четыре года, неумолимо превращались в чуждую территорию, и знал, что его будущее не в Тарлабаши.
Тогда, в восьмидесятых, когда был построен проспект Тарлабаши, Мевлют слышал, что этот район – с его кривыми, узкими улочками и осыпающимися столетними кирпичными зданиями – считается местом исторического значения и потенциально огромной ценности, но никогда в это не верил. В то время было полно левацких архитекторов и студентов, которые говорили такие вещи ради протеста против строительства нового, шестиполосного проспекта. Но политики и подрядчики правого толка тоже твердили: Тарлабаши – драгоценность, которую надо сохранить. Ходили слухи, что в этом районе построят отели, торговые центры и небоскребы.
Мевлют никогда на самом деле не считал, что здесь подходящее для него место, но за последние несколько лет эти улицы настолько изменились, что чувство отчужденности лишь усилилось. После свадьбы дочери он стал отрезан от этого района. Старые плотники, кузнецы, ремонтники и лавочники, выученные армянами и греками, давно уехали, так же как и те трудолюбивые семьи, которые брались за любую работу, чтобы выжить, а теперь и айсоры исчезли – их сменила новая поросль: наркодилеры, мигранты, заселявшие брошенные квартиры, бездомные, гангстеры и сутенеры. Каждый раз, когда он ходил в какую-нибудь другую часть города и люди спрашивали его, как он может еще жить в Тарлабаши, Мевлют утверждал, что все эти люди обитают в верхних кварталах, на стороне Бейоглу. Однажды ночью хорошо одетый молодой человек остановил Мевлюта и нервно спросил: «У тебя есть сахар, дядя?» Все знали, что «сахар» означает «наркотики». К этому времени даже во тьме ночи Мевлюту было достаточно беглого взгляда, чтобы заметить толкачей, которые иногда добегали до его улицы, спасаясь от полицейских облав, и дилеров, прятавших свой товар под днищем припаркованных машин, чтобы не попасться с ним. Он всегда мог узнать мускулистых трансвеститов в париках, которые работали в борделях около Бейоглу.
