Василий Белов - Кануны
Невестка с внучкой ушли на жнитво в новых передниках, возбужденные, словно на праздник. Иван Никитич ухмыльнулся: «Пусть потешатся». И… тоже ушел в поле с серпом. За ним побежал и Сережка.
Дедко видел все насквозь, и когда Павел вместо топора взял поутру серп, остановил его:
— Иди, куды наладился, сожнут без тебя. Погода не подведет, сожнут…
Павел не знал, что говорить. Не мешкая, он воткнул серп на старое место, схватил плотницкий ящик и ушел. Дедко поглядел вслед и сел качать…
Придут ли обедать-то? Аy нет, не придут, на полосу пирогов набрали. А Павло, этот забудет и про обед.
Теперь вот и сам задремал, до чего докачал. Деревянной ложкой старик подлил из ставца в роговушку топленого молока, подоткнул одеяльце.
В окно высокой летней избы, заслоненная наполовину подворьем Евграфа, виднелась двускатная крыша мельницы. За год бревна мельничного амбара, собранного на реже вокруг столпа, слегка потемнели от ветров и дождей. Древесная желтизна кровельных тесин уже слегка уступала серебристо-серому цвету.
Много воды утекло за этот год, так много, что и не высказать. А мельница стояла еще бескрылая, словно комолая. Все, кроме Павла, давно от нее отступились: и Клюшин, и Евграф, и сами Роговы. Один приемыш не отступил, тюкал и тюкал топором, не досыпая ночей.
Ребенок уже в сладком глубоком сне поглотал из пустой роговушки. Затих. Никита Иванович перекрестил его, задернул над зыбкой легкий ситцевый положок и пошел, чтобы полежать самому.
Постель была, как и в жару, все еще на верхнем сарае и тоже под пологом. Каждое лето до ильина дня Никита Иванович спал на верхнем сарае, да и много ли он спал, особенно летом? Часа три-четыре от вечерней зари до вторых петухов да час-полтора днем после обеда. В сенокос и того меньше…
Никита Иванович сунул в притвор дверей лучинный ощепок, чтобы оставить щель (будет слышней, если мальчик пробудится мокрый и заплачет). Откинул полог, прилег и стал слушать шум августовского ветра.
Широк, неизбывен был этот непрерывный тревожный шум, то отступающий куда-то к дальним лесам, то настигающий человека в родном дому. Да и сам дом широк, ничего не скажешь. Никита ставил его еще холостым, с отцом и дедом, николаевским солдатом, по прозвищу Рог. Прозвали так, видно, за силу и крепость. Тогда Рог уже не катал бревен, а только указывал да точил пилы и топоры.
Двор долго стоял без крыши. Сено держали в стогах, а солому в скирде около хлева. Лишь на третий год напилили тесу и закрыли эту обширную крышу, которая только теперь кое-где начала протекать. Но ветер пока нигде еще не может под нее подсочиться. Он шумит и летает вокруг, качает одни колышки хмельника да треплет березы.
Никита Иванович мысленно видит, как за стеной березовые отростки вскидываются от ветра в одну сторону, словно женские руки вослед рекрутской ватаге. В ушах почему-то стоит тальяночный звон, в глазах роятся зеленые мотыли. Шумят березы, шумит крыша, шумит весь мир за всеми пределами. Но вот шум этот стал затухать, отодвинулся и весь просеялся сквозь усталую стариковскую плоть. Темнота давила со всех сторон, а Никита Иванович спокойно глядел прямо в нее. Он вдруг увидел, как от левого сенника отделилось что-то еще более темное. Что-то остановилось и слилось с темнотой. Но от правого сенника тоже что-то метнулось, непонятно, то ли прочь первому, то ли навстречу.
«Беси, — мелькнуло в уме Никиты Ивановича. — Беси шныряют…» Ему хотелось вспомнить сейчас что-то очень важное и очень нужное всем людям. И он изо всех сил старался вспомнить это, но никак не мог, а они все копились, безмолвно являлись откуда-то из-за сенников, со дворной лесенки и даже из-под прошлогоднего сена. Они не обращали на него никакого внимания, хотя заметили его сразу. Он как будто глядел на них спокойно и, стараясь что-то припомнить, думал: «Беси… Беси, они и есть беси. Не надо с ними связываться, того и ждут…» А их становилось все больше и больше. Они лезли откуда-то, вначале боязливые и пришибленные. С тонким мышиным писком и с детским плачем они тянулись черными ручками во все стороны и тотчас пугливо отдергивались обратно, словно обжегшись. Но тянулись опять, еще упрямее. Так они сновали по большому роговскому сараю, как будто бы бестолково, сновали и вызывали к себе жалость дедка Никиты. Вид у многих из них и впрямь был довольно жалок, их нахально-беззащитные мордочки то и дело морщились, красные глаза слезились и моргали совсем беспомощно.
Дедко Никита, глядя на все это, дивился сам на себя. Удивлялся своему равнодушию и только мысленно приговаривал: «Что это? Чего это они, что им надо?» Он старался что-то припомнить. Потом он забыл и о том, что надо обязательно что-то вспомнить, и у него ничего не осталось в душе: она была пуста.
Между тем они, эти бесплотные духи и образины, становились развязнее с каждой минутой. Жалобный их стон и плач ни с того ни с сего резко переходил то в бесстыдно-утробное гоготание, то в сладострастное кряхтение, то в дикий, совсем непонятный хохот, который совсем не вязался с их слезливыми, заискивающими мордочками. Дедко Никита почуял, как рождается в нем странное беспокойство. Какая-то душевная жажда и неудовлетворенность, тоска и сердечная боль нарастали извне и вокруг него. А он все ничего не делал и глядел спокойно, он все еще верил, что они исчезнут, ежели их не трогать. Но, видимо, как раз это спокойствие и бесило их еще больше. Они метались вокруг старика, делая вид, что не замечают его. И он вновь удивлялся собственному терпению: «Что это я? Выгнать бы надо…» Однако ж, словно нарочно себе самому, он даже не сдвинулся с места. И тогда многие из них совсем обнаглели, стали подскакивать совсем близко и харкать в него, а он даже не вытирался и все дивился своему терпению: «Как это я? Ни рукой, ни ногой…» Теперь они щекотались и прыгали прямо через него. Иные плевались и дергали за бороду, а он все терпел и терпел, и вдруг они разом исчезли.
Дедко Никита лежал в холодном поту.
За стеной шумели березы, ветки царапались о тесовую крышу. То ли дождь, то ли птицы тюкали в желоба то там, то тут. Крыша тоже шумела от ветра.
«Не выгонил, придут еще… — подумал Никита в тоске. — Теперь повадятся, не отвязаться… Пожалел, дал потачку… не отвязаться…» И словно в ответ на это они появились опять. Только более крупные, и их было еще больше, чем давеча. Они сразу уж окружили Никиту со всех сторон, сверху и снизу. Дедко отмахивался от них, и они отлетали с непонятной легкостью, но он увидел, как другие начали взламывать сенники. Особенно старался один — коренастый и кривоногий, — он какой-то железиной пытался взломать замок.
