Том Роббинс - Свирепые калеки
Свиттерс обернулся к несколько озадаченному Тофику.
– Начиная с завтрашнего дня, приятель, – сообщил он, – у тебя будет новый помощник. От души надеюсь, что в драндулете твоего босса четверо благополучно усядутся. – Он пригвоздил потрясенного сирийца к месту взглядом – лишенные оригинальности описывали таковой как «свирепый, гипнотический взгляд зеленых глаз». – я возвращаюсь в оазис вместе с тобой.
Он расстегнул «молнию» на чемодане и, отшвырнув в сторону футболки с эмблемой клуба К.О.З.Н.И. и носки с изображением мультяшных кальмарчиков, полез прямиком в потайное дно.
– Для начала, – объявил Свиттерс, – ты поможешь мне вмонтировать вот эту штуковину в заднее сиденье машины, на которой мы поедем. По-английски она зовется «жучок».
Свиттерс широко ухмыльнулся. Тофик ошеломленно глядел на него. А сверху, над их головами, не менее ошеломленно улыбался месяц – три четверти луны рамадана, – и что может быть идеальнее для человеческой деятельности, на которую вечно обречены стекать его сухие серебристые слюни?
Часть 4
Живешь лишь дважды:
Один раз – когда рождаешься,
Другой – когда смотришь смерти в лицо.
БасеОднажды в стародавние времена четыре монахини поднялись на борт реактивного самолета, вылетающего из Дамаска в Рим. Рейс 023 «Алиталия» взмыл в направлении северо-востока, пролетел двадцать или около того земных миль над безводной сирийской равниной, с птичьей грацией заложил вираж и повернул вспять, к Средиземному морю. С воздуха пустыня казалась рыхлым, комковатым переплетением красных и желтых нитей – точно прихватка, произведенная в кружке «Умелые руки» в летнем лагере для умственно отсталых детей. Монахини потели как лошади, и в то время как они…
Прошу прощения. На самом деле пустяки; ничего важного, ничего такого, что бы оправдало эту заминку. И все же, невзирая на то, что все факты повествования относительны (а пожалуй, что и факты жизни – тоже), невзирая на высший авторитет поэтической свободы, этот рассказ, на родство с «Финнеганом» отнюдь не претендуя, в интересах как ясности, так и целесообразности, тщится воздерживаться от того литературного надувательства, что всячески подталкивает читателей к неправильным выводам. Так что при том, что в данном случае оно, пожалуй, как говорится, ложная тревога, при том, что оно, пожалуй, даже отдает тем самодовольным чистоплюйством, что для подлинной чистоты – то же, что никчемный диктатор для короля-философа, – так что заглянем-ка мы в добытый из чернильницы инкрустированный ларец и достанем-ка мы два набора изящных надстрочных знаков – «для правого уха», «для левого уха» – и закрепим их на мочках по обе стороны от слова монахини. Вот именно так: «монахини». Разумеется, отнюдь не украшательства ради – хотя эти апострофические кластеры заключают в себе недоговоренную, недооцененную красоту, превосходящую шик как таковой. (Приглядитесь: разве они не напоминают, скажем, подхваченные ветром слезы волшебного народца, или запятые на батуте, или страдающих коликами головастиков, или человеческие зародыши в первые дни после зачатия?) Нет: строгое слово монахини в декоративных безделушках не нуждается. И здесь мы его принарядим только того ради, чтобы отделить от прочих слов в предложении в целях скрупулезного правдоподобия.
Как говорилось выше, однажды в стародавние времена в Дамаске четыре монахини поднялись на авиалайнер, вылетающий в Рим. Если уж совсем строго придерживаться фактов, в то время как в глазах прочих пассажиров они, возможно, и выглядели самыми что ни на есть заурядными святыми сестрами, но три из этих «монахинь» были давным-давно лишены духовного сана, а четвертая «монахиня» – та, что вкатилась на борт в инвалидном кресле, – была вообще-то мужчиной.
Насчет испарины все – чистая правда. Вспотели они потому, что стоял теплый майский день, а они все были в темных, тяжелых зимних рясах, добытых из недр сундука в аббатисиной кладовке, ибо рясы более легкие, привычные в этой части мира, ритуально предали огню примерно годом раньше. А еще они вспотели потому, что нервы у них были на пределе, потому, что вплоть до самого последнего момента их отлет этим рейсом стоял под большим вопросом, потому, что недавние события, для них и без того тягостные, и в самом деле вырвались из-под контроля после того вечера, когда в монастыре вновь появилась «монахиня», более их всех заслуживавшая апострофического опровержения.
Грузовик по пути из Дамаска в Дейр-эз-Зор всегда останавливался на ночь в деревушке среди холмов где-то в тридцати километрах к западу от пахомианского оазиса, поэтому и прибывал на место рано утром. Машина же, полноприводной седан «ауди» с усиленными пружинами и мощными амортизаторами, скорость развивала большую, нежели грузовик, даже по тамошней пресеченной местности в деревню никаких доставок не предвиделось, а европейские клиенты задержек не терпели. Так что Тофик проехал через поселение, лишь посигналив и помахав рукой в знак приветствия, – и погнал дальше, в монастырь. Куда они и добрались вскорости после заката.
Приказав Тофику и его подозрительному «помощнику» (опять квалификация в сережках кавычек!) ждать в машине, двое мужчин зашагали к массивным деревянным ворогам. Прочли объявление; Свиттерс с интересом прислушивался – сколько раз они позвонят? И еще более внимательно пригляделся – которая из сестер их в итоге впустит? Он знал заранее – рано или поздно этой парочке разрешат войти. Зачем они приехали, Свиттерс тоже знал. Их перешептывания на заднем сиденье гремели у него в ушах благодаря вставленному чипу как диалог в опере Верди, и хотя его итальянский никто бы не назвал perfetto,[251] вычислить их намерения Свиттерсу труда не составило.
В конце концов впустила их Домино Тири – что и неудивительно, Свиттерса она не видела, да и он заметил ее разве что краем глаза, но и этого было достаточно, чтобы пульс его заработал с ритмическими перебоями-синкопами – так же, как в былые дни, когда в комнату входила Сюзи. Интересно, а Сюзи на него по-прежнему так действует? – а почему бы, собственно, и нет? Свиттерс закурил сигару. Торопиться причин не было. Церковники, вне всякого сомнения, народ безжалостный, но они всегда предпочтут переговоры – запугиванию, и запугивание – насилию. События станут разворачиваться в соответствии с неписаными правилами этикета. В данный момент, надо думать, как раз подают чай.
– Там, позади, по ту сторону Джебел аш-Шавмария, – обронил Тофик, имея в виду центральный горный хребет, – когда мы проезжали тот отряд бедуинов, у тебя прямо глаза на лоб повылазили, так ты на них пялился. Я уж думал, ты, чего доброго, из машины выскочишь – и к ним.
– Едва удержался. Просто знакомых не увидел.
Издевательски фыркнув, Тофик потянул за рычаг, переводя спинку кресла в горизонтальное положение. Он провел за рулем почти девять часов и большую часть этого времени уклонялся от камней и рытвин на дороге через бездорожье. Откинувшись назад, он закурил сигарету. Если Тофик и сознавал, что его сигарета – да, собственно, любая сигарета – перед Свиттерсовой сигарой что никчемный диктатор для короля-философа, этого он никак не выдал.
– Лучше б ты к бедуинам набивался, чем вмешиваться во внутренние дела Церкви, к которой ты даже не принадлежишь.
– Наверное, ты прав.
– Уж эти мне американцы!
– Вечно лезут в чужие дела?
– А нам внушают, что Америка, дескать, земля свободных людей.
Свиттерс мог бы сослаться на установленные в общественных местах системы видеонаблюдения, полицейские микрофоны по углам улиц, на собак-ищеек в аэропортах, на синие шифры, анализы мочи, банки данных по ДНК, интернетовскую цензуру, законы на предмет шлемов, законы на предмет табака, и ремней безопасности, и спиртного, запреты на шутки, запреты на флирт, судебные тяжбы по поводу всего на свете, и «говорящая» статистика: в США 645 человек из 100 000 граждан попадают в тюрьму – по сравнению со средним числом 80 на 100 000 повсюду в мире. Однако перевести все это на арабский было трудновато. Как бы то ни было, ему пришлось бы закончить на предположении, что, возможно, все эти беззакония – это еще цена невеликая, при американской-то резвости и все такое.
Свиттерс перешел на французский: Тофик, как многие жители Дамаска, этот язык худо-бедно знал.
– Если слово «земля» употреблено здесь в значении «нация», тогда «земля свободных людей» – это оксюморон. Слово знакомо? Оксюморон – ложный парадокс, несоответствие, возникающее не из всеобъемлюще противоречивой природы вселенной, но из неуклюжего или обманчивого, словом, неправильного словоупотребления. Наши оксюмороны будут поопаснее наших ракет, приятель. С тех пор, как превратная фраза «настоящая искусственная кожа» была воспринята населением безо всяких протестов, это проложило дорогу всевозможным обманам куда более грандиозным и утонченным, а уж они-то ждать себя не заставили. Эй, пойми меня правильно, Тофик, я не подрывник-оппозиционер. После восьми месяцев житья-бытья на турецком горохе я бы с превеликим удовольствием слопал американский ужин – жареную ветчину с подливкой, да такую жирную, что еду надо к зубам привязывать, чтоб разжевать. А потом – шоколадный батончик «Крошка Рут», и часок-другой «Коротышки Германа». И, если уж начистоту, я почти так же восхищен предприимчивым дельцом, у которого достало нахальства проталкивать «настоящую искусственную кожу», как разочарован в публике, не линчевавшей его за это. Ф.Т. Барнум,[252] Йозеф Геббельс, Джон Фостер Даллес. – Свиттерс сплюнул в окно. – Этот подонок с его «настоящей искусственной кожей» достоин водить компанию с самыми отпетыми мерзавцами из их числа.
