Владимир Шаров - Возвращение в Египет
В эти дни Капралов то и дело заговаривает о литургии последних времен. Объясняет, что тогда соединятся, поддержат друг друга два голоса. Один прежде на разные лады славил Создателя Всего Сущего, Господа справедливого и милосердного, второй, отвечая ему поименно, оплакивал судьбу каждого, кто погряз во зле, не имеет сил из него выбраться. И вот, когда они, сойдясь в одно, возопят ко Всевышнему: «Спаси и помилуй!» — это будет означать, что чаша наших страданий переполнилась, — уже скоро.
Коля — дяде ЮриюОн часто вспоминает, с каким сладким умилением, тихостью пели слепцы в его детстве.
Коля — дяде ЕвгениюБольше других Капралов любит псалом «На реках Вавилонских», говорит, что русская жизнь есть один сплошной плач, и слава Богу, что пока находятся те, кто готов отмаливать наши беды, несчастья, всю нашу горестную судьбу. Иначе бы Господь давно нас оставил.
Коля — дяде ПетруРовно за неделю до кончины кормчий, молясь, просил Господа, что, если ему не суждено стать очистительной жертвой, принять его вместо козла отпущения. Сказал мне: «Возьмешь грехи всех людей, которых знал, и взвалишь на мою спину, плечи, шею. Затем отведешь в обрывистое пустынное место и, оставив там, возвратишься обратно».
Коля — дяде ЮриюИсповедуясь земле каждый раз в одном и том же месте, кормчий, по-моему, верил, что однажды она не выдержит его грехов и разверзнется, поглотит всех. Ждал этого и, как мог, торопил. Но лишь после его смерти, где он молился, земля и вправду просела, отчего наш сарай окончательно завалился набок. Пришлось подводить под него лаги. Кое-как поднял, но и сейчас стоит он, что называется, на честном слове.
Коля — дяде АртемиюС тех пор, как мы схоронили кормчего, Соня со мной очень добра. Говорит, что видит, что и я хочу встать и уйти. Но без ковчега тоже нельзя. Пусть странников с каждым годом всё меньше, они рассчитывают на нас. Часто повторяет, что кто первый, я или она, отдаст Богу душу — неизвестно, но если я ослабею раньше, ей достанет сил вывести меня на дорогу.
Коля — дяде ПетруИстория случилась год назад, но я не знал, стоит ли о ней писать. Нам с Соней тогда показали, что будет, если терпение Господа иссякнет. Кормчий, когда понял, что всё понарошку, был удручен, я, признаться, тоже, а вот Соня наоборот — такой счастливой я ее ни разу не видел.
Прошлая весна выдалась засушливой. Цветы в степи высохли уже к маю, да и травы, после зимы пошедшие в рост, скоро стали буреть. Больше другого мы переживали за сад. От летней жары он пожух, на грушах и яблонях листья скрутило в трубочку. Дождя не было с марта, а тут одиннадцатого июля с севера пригнало тучу и начался ливень. Дождь не был долог, едва метрах в пяти ниже нашего дома по дну лощины потек ручей, ветер стал рвать тучу, то здесь, то там показались просветы. Вода прямо на глазах уходила в землю, и если внизу еще бурлило, билось на перекатах, то выше, откуда до горизонта вперемежку со степью шел красноватый растрескавшийся на солнце такыр, сделалось почти сухо.
И вдруг снова поменялось. Сначала мы решили, что это та же вода, что раньше падала с неба. Под завязку залив пусто́ты, она, неизвестно отчего, решила переиграть и из земли, из ее трещин, самых мелких пор пошла назад. От глины сделавшись черной, вязкой, эта мерзость ползла на нас, ползла, и первым под булькающую пузырящуюся жижу ушел такыр. К полудню варево, насколько хватало глаз, покрыло уже всю степь, даже некрупные сопки ушли в него с головой. Утром я был уверен, что началось извержение грязевого вулкана, но скоро понял, что ни у одного вулкана на такое сил нет, и сказал кормчему, что вчера отвел в кратер козла с нашими грехами, что, наверное, адская воронка переполнилась, и теперь зло прет обратно. Кормчий не стал спорить, ответил, что время покажет.
Наш дом стоял на четырех положенных под углы булыжных камнях. На них бревна, дальше постелен пол, выше саманные стены. Кормчий когда-то убеждал меня, что корабль сделан прочно, из хорошего материала и выдержит любой потоп. Если ты на его палубе, можешь ничего не опасаться. Раньше я ему верил, но когда эта гадость, затопив погреб с припасами, через щели между досками полезла в комнату, засомневался. Пол был сшит гвоздями, но давление такое, что их выплевывало, будто семечки. Корабль скрипел, стонал, казалось, вот-вот развалится.
Кормчий во всём полагался на Господа и только молился, а мне было ясно, что нас губит печь — единственное, что, складывая избу, поставили на прочное основание. Снизу и сверху зажав пол кирпичными выступами, она, будто якорь, держит дом, крепит его к земле. К счастью, в пристройке лежали два хороших лома, прикупленных у рабочих, которые здесь неподалеку прокладывали дорогу на Мангышлак. Я принес их и, не спрашивая кормчего, стал ломать печь. Поколебавшись, он присоединился. На пару дело пошло быстрее, и скоро мы почувствовали, как корабль, пусть медленно, нехотя, начинает всплывать. Забитый грязью по окна, он еще долго скребся о камни, наконец от них оторвался и, переваливаясь с боку на бок, принялся дрейфовать. Так ветром и течениями нас носило до рассвета, стояла полная луна, ночью было светло, как днем.
Утром мы с кормчим стали разбирать стропила, сделали мачту, смастерили багры, весла, руль, другую оснастку. Затем настлали палубу, укрепили нос и корму, изготовили форштевень. Соня с моей помощью из одеял и простыней кроила косые паруса, скручивала фолы и шкоты. Кормчий, чтобы превратить нашу саманную избу в настоящий боевой корабль, решил сколотить выдвижной киль, но он оказался тяжел и укрепить его не получилось. Впрочем, до сих пор нужды в киле не было: везде до горизонта ровное море грязи, ни рифов, ни мелей, ни перекатов, а куда плыть, кормчий пока не знал. Конечно, он как профессиональный моряк строил планы, говорил, что скоро мы займем место в боевом порядке добра, его строй должен быть монолитен, иначе злу не противостоять. Объяснял мне и Соне, что соединение с общими силами должно произойти около Челябинска. Там, южнее горы Ямантау, Спаситель и назначил сбор своей эскадры.
Я спрашивал его, как и с кем мы будем сражаться, для чего порядок и строй, когда вокруг одно зло, нельзя же сражаться с морем, по которому плывешь, но он словно не слышал, продолжал объяснять, что флагманским кораблем, который поведет верных в последний и решительный бой, станет Ковчег Завета. Когда римляне ворвались в Иерусалимский храм, Господь забрал святыню, скрыл у Себя на небе, теперь Он возвратит ее, восстановит Завет.
Помню, что кормчий и дальше, не жалея подробностей, повествовал о стратегии и тактике грядущего сражения; если попадалось важное, я выклевывал, мотал на ус. В общем, всё было бы ничего, и вдруг Соня, она кроила у окна запасной стаксель, почуяла неладное. Еще не понимая, что происходит, стала звать меня, показывать, что мы плывем не как раньше. И вправду, нас будто кто заарканил и теперь не спеша водил по кругу.
Я спросил у кормчего, что это за напасть, откуда она взялась, но он уже мало на себя походил. Тускло, бесцветно отвечал, что сказать точно не может, по-видимому, мы попали в огромный водоворот и, стоит Господу попустить, корабль утянет на дно. Наверное, и я так думал, потому что его настроение мне передалось, тоже стало всё равно, бороться не было ни сил, ни желания. Вместо того чтобы, гребя, отталкиваясь багром, попробовать развернуть корабль, мы, словно со стороны, смотрели на погружающуюся в пучину степь. Божий мир утопал во зле. Поверхность греха, закрутившись в воронку, на глазах делалась вогнутой, и корабль, вращаясь внутри этой чаши, неумолимо соскальзывал вниз.
Про Соню сказать не могу, но и мне, и кормчему было ясно, что конец близок, а еще было ясно, что я ошибался: причина потопа не козел отпущения и не кратер, который переполнился, захлебнулся нашими грехами; беда в том, что Господь отчаялся в человеке, дал злу сочиться из земных пор. Что же до каверны, то, как и прежде, она, что могла, засасывала обратно, наш корабль просто попал под раздачу. Конечно, по временам, опамятовавшись, я и кормчий гребли, яростно орудовали веслами, но если в тебе нет ни веры, ни правоты, глупо надеяться на Бога. Так было и с нами. Любой маневр кончался лишь тем, что ковчег черпал бортом грязь. И вот, когда мы совсем отчаялись, мы были готовы проститься с жизнью, нас спасла Соня.
До этого стоял полный штиль, сшитые ею паруса висели, как тряпки, а тут о корабле будто кто вспомнил. Поднялся сильный бриз, они разом надулись, одной Соне их было не удержать, мы с кормчим, бросив весла, тоже уцепились за штоки. Веревки в кровь резали руки, шматками сдирали кожу, но, пока ветер не вынес ковчег прочь из воронки, кормчий не спустил даже брамселя. Через полчаса мы уже мирно плыли на северо-запад.
Вся эта история научила нас управляться и с рулем, и с парусами, и с веслами. Когда стемнело, кормчий по звездам проложил правильный курс, и теперь корабль, насколько позволял ветер, как и хотел кормчий, шел в сторону Ямантау на соединение с общими силами. От смертной усталости, апатии, которая еще недавно была в каждом, не исключая наставника, не осталось и следа, мы готовы были сражаться и побеждать, не сомневались, что Бог с нами. Так, по очереди отстаивая двухчасовые вахты, кормчий, Соня и я проплыли ночь, и единственное, что меня смущало: под утро ветер переменился, теперь он дул с запада прямо нам в лоб. Продвигаться вперед не получалось, корабль лавировал, шел галсами, но его всё равно сносило к Сыр-Дарье и Аралу.
