Филипп Майер - Сын
– Поэтому ты держишь такую цену?
Она слишком устала, чтобы объясняться.
– Дорогая, – участливо спросили они, – что случилось?
Хотелось сбежать к ним на ранчо, сидеть в патио и выпивать вместе с Уолтом, хотелось забыть о сыне. Но она помчалась обратно в аэропорт.
Все ради денег. Денег, которые ей не нужны, денег, которые не нужны ни ее дочери, ни ее сыну. Никому из близких не нужны деньги. И все же она готова на все ради денег. День она проводила в Мидленде, а ночи – в Сан-Франциско. Она сошла с ума. Согласилась на цену Бенсонов.
Уолт вновь пригласил ее на ранчо. Они долго смотрели друг на друга, это был ее шанс, она уже отказала ему много лет назад, другого предложения не будет. Джинни вернулась в Сан-Франциско, сняла номер в «Фермонте» и два месяца помогала Томасу расчищать квартиру, страдая над чудовищными картинами Ричарда. И Томас выжил. Он начал пить лекарства, и они спасли его. Он опять начал называть ее мамой, а Джинни – только когда злился.
Она знала, люди жалеют ее. Понимала, что со стороны ее жизнь кажется пустой, но это неправда. Вы не можете жить для себя, если одновременно живете для других. Даже лежа здесь, беспомощная, она свободна. Она не в какой-нибудь больнице, где вашу жизнь поддерживают искусственно, а вы не властны даже над своей собственной кончиной.
Она опять в огромной гостиной. Ослепительный солнечный свет льется прямо сквозь разрушенную крышу, мебель разбросана, все перевернуто вверх дном, но это неважно.
Сладкий умиротворяющий аромат в воздухе, она узнает его: галаадский бальзам[149]. Тополиные почки. Тополь уже цветет? Она не помнила, какой сейчас день и год. Они с Хэнком посадили несколько саженцев у пруда, теперь там целая роща. Она оставляет землю краше, чем прежде. Вспомнила, как Полковник растирал смолистый шарик в пальцах и как потом руки весь день благоухали, и всякий раз, как подносишь ладони к лицу, пьешь воду, ты вдыхаешь и выпиваешь этот аромат. Полковник научил ее, а она научила Хэнка. Теперь они оба ждут ее, она чувствует.
Шестьдесят пять
Улисс Гарсия
Вчера он услышал, а потом и увидел, как приземлялся ее самолет. То еще зрелище: машина, рассчитанная человек на тридцать, высаживает одного-единственного пассажира. «Гольфстрим», именно такие предпочитают narcotraflcantes. Личный автомобиль встречал ее прямо на взлетной полосе.
Он ужасно нервничал, даже издалека глядя на нее. Весь день работал, но не смог пообедать, кусок в горло не лез.
Затем он смотрел, как она объезжает ранчо; высоко вздернув подбородок, инспектирует свои владения с заднего сиденья «кадиллака». Ближе к вечеру он нарочно несколько раз проехал мимо дома, хоть мельком глянуть на хозяйку; пожилая дама сидела в одиночестве на огромной террасе, просматривая бумаги.
Он подскакал ближе, вежливо приподнял шляпу:
– Добрый вечер. Я Улисс Гарсия.
Она подняла голову. Раздосадована, что помешали. Но он улыбнулся, и она не смогла сдержать ответной улыбки:
– Приветствую, мистер Гарсия.
Он не нашелся что сказать дальше, пожелал ей приятного вечера и поскакал прочь, ругая себя на все корки.
На следующий день самолет стоял на том же месте. Солнце садилось, он побрел в свой барак. Сейчас или никогда. Если она его прогонит, придется уезжать. А работа здесь хорошая, Брайан Колмс его любит, остальные ковбои хорошо к нему относятся, хотя и считают гордецом.
Он последний трус, если хотя бы не попытается. После ужина он надел свою лучшую рубаху, сложил бумаги в маленькую кожаную папку, подарок деда.
Шестьдесят шесть
Дневники Питера Маккаллоу
13 октября 1917 года
Из Гвадалахары пришли две телеграммы с приглашением приезжать в гости, но обе – не от моей Марии. А сегодня – письмо. Коротенькая записка.
«Получила твое сообщение. Сохранила чудесные воспоминания, но не вижу смысла продолжать».
Дождался, пока Салли уберется из дома, потом позвонил Абу Джефферсону и рассказал, что произошло.
– Мы можем запросто доставить ее сюда, – предложил он.
– Каким образом?
– Легко, мистер МакКаллоу.
– Нет, – возразил я, осознав, что он имеет в виду. – Ни в коем случае.
Не то чтобы я всерьез подготовился. Написал письмо Чарли и Гленну попытался объяснить, как смог. Не надеюсь, что они простят меня, – особенно Чарли. Он сын Полковника не в меньшей мере, чем мой собственный. Завтра воскресенье, надо ехать.
14 октября 1917 года
Проснулся счастливым. С тех пор как она уехала, я начал забывать это чувство. Не представлял, что во мне столько страхов.
Вдруг она согласится встретиться со мной, но все будет иначе; тогда она была беглянкой. И окажется, что мы просто старые друзья, которых больше ничто не связывает. Наша близость была всего лишь иллюзией. Лучше не видеть ее. Сохранить в памяти светлые переживания.
15 октября 1917 года
Всю ночь не спал. Упаковал три смены одежды и револьвер. Через несколько минут я проеду через ворота ранчо МакКаллоу в последний раз.
В банке Карризо не нашлось нужной мне суммы, пришлось ехать в Сан-Антонио. Роналд Дери знает меня лет двадцать, он не станет задавать лишних вопросов. И тем не менее задает. Двести пятьдесят тысяч долларов на нефтяные подряды. Нефтяные подряды, скажу я, вы же знаете этих фермеров, они хотят только наличные.
Потом я буду уже далеко, за границей. Деньги, разумеется, не мои. Если они решат позвонить отцу…
Не питаю иллюзий, что сумею добраться до Гвадалахары живым. Я в полном здравии и трезвом уме. Оставляю это в качестве свидетельства и завещания.
Шестьдесят семь
Илай Маккаллоу
Команчи сдались, освободилась огромная территория, размером со Старые Штаты, и теперь каждый северянин, владелец китобойного судна или отеля, начал воображать себя скотоводом-магнатом.
Французы и шотландцы, чванливые янки с их вечно сияющими физиономиями – они переплачивали за пастбища, переплачивали за скот, за лошадей, фураж, они пытались дотянуться до нас. А южные земли тем временем истощались; фермеры посмышленей гоняли скот в Монтану, чтоб коровы нагуляли тело на еще сохранившейся траве.
Половина пастухов нанималась сразу после Гарварда. Нацепив фильдеперсовые носки, украшенный серебряными бляшками ремень из лавки предприимчивого торгаша и пистолеты, заказанные по почте, они явились на Запад, чтобы возмужать вместе со своей страной. В смысле, увидеть ее кончину.
Я обещал, что продам бизнес к 1880-му Та часть меня, что все еще оставалась живой, разрывалась от ненависти при виде скотины, я бесновался, глядя, как эти твари жуют, жуют, каждую минуту, без остановки, ненавидел себя за то, что сам ежеминутно пережевываю мысли, как получить от них еще больше прибыли. Но все остальное во мне не могло думать ни о чем другом. Как сохранить поголовье, как получить лучшую цену, а затем как выгоднее вложить деньги.
Я попал в свою собственную ловушку: заботился о бессмысленных тварях больше, чем о жене и детях, я ничем не отличался от Эллен Уилбергер с ее лауданумом. Она, пока не попробовала, как-то обходилась без опиума, но вскоре настойка стала для нее единственным способом забыться.
Мадлен думала, я спутался с какой-то сеньоритой. Слишком хорошо она обо мне думала. Проблема была гораздо серьезнее.
Я перевез их в Сан-Антонио, но по-прежнему почти все время проводил в brasada или шлялся по кабакам, и это совсем не радовало Мадлен. Она требовала купить нормальный дом на берегу Нуэсес или где угодно. Я говорил, что осталось всего несколько лет, – чувствовал, что больше не выдержу.
– Что с тобой? – спрашивала она.
Я попробовал объяснить, не вышло. Словно сам дьявол сковал мои челюсти.
Мадлен печально бродила по гостиной из угла в угол. Она недавно связалась с такими же соломенными вдовами, и они научили ее краситься; совсем чуть-чуть, но я заметил. Слуги занимались своими делами, как и положено слугам, мальчики играли во дворе.
– Ненавижу этот дом, – сказала она.
– Это чертовски милый дом.
И я не лукавил. Большой белый дом в испанском стиле, не меньше того, в котором она выросла, с прекрасным видом на реку. Он обошелся в солидную сумму, под залог доходов примерно за пару лет.
– Я предпочла бы жизнь в шалаше.
– Мы скоро переедем, – утешил я.
– Почему не сейчас?
– Потому.
– Нам вовсе не нужен огромный дом. Ни сейчас, ни потом. Ты, наверное, перепутал меня с моей сестрой.
Она улыбалась, но я говорил очень серьезно.
– Три года, – решительно сказал я. – Клянусь чем угодно, после этого я близко не подойду к коровам.
– Это значит, никогда…
