Лена Элтанг - Картахена
«Бриатико» нет, Паолы нет, Англия захлопнула кованые ворота, а в Вильнюсе я никому не нужен. Сижу на бетонных перилах, будто Бодлеров альбатрос на палубе. За перилами разрослась черная бузина, ягоды уже проступили каплями черной смолы. Мне некуда ехать, даже пешком идти некуда. Похоже, я попал в место, где движение к смерти останавливается. Так бывает во сне, когда едешь на поезде, понемногу сходящем с рельсов. Я видел такой сон в детстве: поезд соскальзывает безопасно и мягко, уходит в заросли, последние рельсы похрустывают, будто леденцы, ты стоишь у окна и видишь другие поезда, спешащие по основной дороге, потом тяжелые, сиреневые, полные влаги ветки начинают хлестать по стеклу, и ты просыпаешься, так и не узнав, где закончился этот путь.
Маркус. Пятница
Бумага, на которой он распечатал дневник флейтиста, слабо пахла грушами, почтальонша, наверное, прижала бумажную стопку к груди, когда утром возилась с принтером. Вечером она начисто сменила запах, цвет волос и даже голос. Несколько безумных секунд он верил, что Паола работает на траянской почте, ждала его пятнадцать лет – и сейчас засмеется и бросится ему на шею. Когда в постели он спросил девушку, как называются духи и где она такие нашла, она только плечами пожала: я не пользуюсь духами, это просто вещи, которые ты описывал в своей книге. Цедра, листья мяты и свежемолотый перец.
Маркус сел за стол, положил бумаги перед собой и уставился в окно, где Колумелла развешивала во дворе белье. Похоже, помогать ей было некому. Хозяина он видел только два раза, с виду тот был образцовым приживалой: трехдневная щетина, толстый джинсовый зад, выгоревшие голубые глаза и выгоревшая голубая рубашка.
Над морем собирались тучи, но Колумелла как будто не видела неба, она развесила простыни, которые сразу вздулись от ветра, вынула изо рта еще пару прищепок и принялась за просторное покрывало. Маркусу давно пора было взяться за чтение, но он сидел неподвижно, ощущая знакомое покалывание в кончиках пальцев, – он знал, что через несколько часов, когда он закончит чтение, все изменится, и назад пути не будет.
Он уже пожалел, что по дороге в мотель не купил ничего крепкого, от белого вина, оставленного хозяйкой, становилось только холоднее.
Маркус встал, походил по комнате, лег на кровать и положил стопку страниц на живот. Вытянув из середины пачки листок, наугад, будто карту из колоды, он прочел:
Что я здесь делаю? ветреная близость смерти обдувает мое лицо, а мой корабль несется по морю без руля, полный перепившихся фракийцев, покуда рулевой спит и видит бестревожные усладные сны об Итаке?
Странное дело, столько дней он неотступно думал об этом блоге, а теперь, когда текст лежал у него на одеяле, он просто не мог его читать: глаза закрывались, а в голове шумело, будто от начинающейся простуды. Четыре часа с почтальоншей измотали его на удивление крепко. Странно, что победа досталась ему еще до начала военного похода. Да какая там победа. Он просто сдался, когда она сняла свой балахон через голову. Хотя стоило ей это сделать, как сходство с Паолой пропало: маленькие веснушчатые груди, красноватые колени, немного повернутые внутрь, – нет, ничего похожего. И вообще ничего итальянского. Прохладное твердое тело с тем слабым свечением кожи, которое бывает у англосаксов.
Маркус понял, что засыпает, и укрылся нейлоновым покрывалом. За широким окном стояло сизое море, как будто вышедшее из рамы, линия горизонта в нем высохла и золотилась теперь полоской холодной золы. Он закрыл глаза и представил Петру, сидящую перед клубным компьютером, уткнувшись в первые страницы блога, которые автор забыл или не захотел закрыть, уходя из библиотеки. Останься Садовник в отеле, суровая медсестра пришла бы к нему с этим блогом и заставила бы его говорить с ней. И все бы разъяснилось, так или иначе. Но идти ей было некуда: пустая комната Садовника стояла нараспашку, сам он сидел в придорожном кафе по дороге на Сорренто, а лохматая голова Зампы с невесть где нахватанными репьями лежала у него на коленях.
* * *Всю ночь с пятницы на субботу он провел с анонимным убийцей: читал, вскрикивал от удивления, вставал с кровати, смотрел в окно и снова возвращался к разговору. Наконец грушевые листочки иссякли, и вторая хозяйская бутылка тоже.
Он закончил читать в пять утра и долго лежал в кровати, не в силах заснуть. Сердце билось так сильно, как будто он укололся о коралловый полип Palythoa toxica. Черт бы тебя подрал, ливийский флейтист, да кто ты такой? Дождь все еще не унимался: стучал в жестяном водостоке, звонко брызгал с парадного козырька, а дальше, на паркинге, шуршал и плескался в совершенной темноте.
Маркус лежал с закрытыми глазами и перебирал в памяти служащих «Бриатико», расставляя их в линию по росту, будто на уроке гимнастики. Самые высокие и сильные стояли первыми: доктора, фельдшеры, портье, овощные мальчики. Последним стоял тренер, который мог бы оказаться в начале строя, если бы не упоминался в блоге с таким презрением. Итак, несмотря на все совпадения, дневник убийцы не является дневником Садовника, уж Маркус-то это точно знает. Значит, он принадлежит:
а) тому, кто недурно пишет, хорошо образован, к тому же знаком с нотной грамотой;
б) тому, кто имел постоянный доступ к компьютеру в библиотеке «Бриатико»;
в) тому, кто является наследником Ли Сопры и родился… когда же родился наследник?
Маркус вскочил с кровати, включил свет, открыл путеводитель, купленный на виа Ненци, и сразу нашел в указателе главу: домашние алтари и часовни. Пролистав до нужной страницы, он увидел фотографию, сделанную, судя по всему, с вершины соседнего холма: затерянная в зелени крыша капеллы казалась замшевой, будто шляпка перезрелого подосиновика.
Так… открытая балочная конструкция потолка, ажурные стрельчатые арки над нишей… вот оно! Цветные витражи ручной работы вставлены в окна в 1980 году, в память о перенесении мощей Святого Апостола Андрея из Константинополя в Амальфи. Выходит, окна застеклили в восьмидесятых, а не раньше, и все эти зеленые и синие ломтики, которыми так восхищалась Паола, были новоделом. Разноцветная пленка и свинцовая лента всего-навсего.
Он отчетливо помнил, что на открытке, увиденной им в полицейском участке, окно было витражным, и никаких решеток на нем не было. Пеникелла сказал, что их поставили после того, как Стефания уволила сторожа и деревенская публика стала заходить на вершину холма запросто и без лишних церемоний. Значит, вторую границу легко узнать, опросив, скажем, местных старожилов, а можно и не узнавать: flautista_libico не должен быть слишком молодым, у него речь и замашки взрослого человека, наверняка он старше Петры или, скажем, тренера Зеппо.
Значит, в список фактов о человеке без свойств добавляется год рождения. Примерно восемьдесят четвертый. Или пятый. Это мог быть человек со стороны, но ему пришлось бы слишком много узнавать о жизни отеля: часы репетиций, расписание тренировок, имена и привычки постояльцев, дежурства сестер – одним словом, все ходы и выходы. Нет, это кто-то из своих.
Маркус захлопнул путеводитель, положил его на место и посмотрел в окно. Единственная пальма в саду была похожа на упругий первобытный хвощ, за ней простирались широкие ботвистые поля голубых папоротников. Дождь и ветер четвертый день подряд, подумал Маркус, еще парочка таких сезонов, и здешние пляжи станут похожи на берега Варяжского моря. Осталось дождаться, когда отравленный Гольфстрим свернется кольцом и укусит себя за хвост.
* * *Стоит человеку решить, что он создан для ненависти, скреплен ею, как будто музейный скелет хищного существа – проволокой, как он становится хрупким, и, если проволоку выдернуть, он рассыплется на тысячу позвонков и мелких хрящиков.
Трудно поверить, что мы какое-то время жили в одной гостинице, и я его не заметил, думал Маркус, перелистывая свою добычу. Подобный слог не меньшая редкость, чем красная камбала в лодке траянского браконьера. Утром он взялся перечитывать текст по второму разу, не захлебываясь от любопытства, как ночью, а спокойно, с нужным отстранением. Должны же здесь быть детали, сорвавшиеся с языка, кроме тех крошечных, что я уже нашел. Должен же он хоть раз обмолвиться, проболтаться, сказать лишнее. Кто этот тридцатилетний парень, так удачно спрятавшийся среди гостиничной обслуги? Их всего-то было человек сорок, а молодых и того меньше.
Если выманить здешних женщин из логова, они тычутся вслепую, будто раки-отшельники, вытащенные из раковины. Они проходят мимо по дороге на рынок – молчаливые, вечно в черном, с нарочито обиженным, прикушенным ртом.
Маркус сложил листочки в папку, где хранилось досье Петры, и решил не предаваться размышлениям до утра понедельника. На сегодня у него были планы, требующие сил и времени. На завтра тоже. А послезавтра он соберет вещи, оплатит счета, рано утром покинет мотель и прочитает все по новой – за первой чашкой кофе на площади, на свежую голову. В полдень он заберет машину с паркинга, к двум часам отправится в гавань, а вечером, закончив красить клошарову лодку, проберется по забитому машинами серпантину и выедет на римское шоссе. Маркус закрыл файл, выключил компьютер, надел куртку и вышел из комнаты. Проходя через кухню мотеля, он наткнулся на хозяйку, склонившуюся над плитой со свирепой улыбкой на лице. Облако пара, стоявшее над огромной кастрюлей, пахло свежей рыбой и розмарином.
