Анна Борисова - Vremena goda
Я поймала себя на том, что испытываю давно забытое чувство страха. Все время, бодрствуя, лежу с закрытыми глазами и боюсь, задумавшись о чем-нибудь, их ненароком открыть.
Мука длилась неделю за неделей и всё не кончалась. Догадавшись, что на сей раз нащупал мое слабое место, Мангуст стал появляться реже. Мой слух еще не успел обостриться. Я не слышала, как он подходил. Только вдруг над самым ухом раздавался довольный смешок.
– Всё жмуритесь, мадам? Не надоело? – Он пальцами поднимал мне веки и заставлял смотреть в зеркало – минуту или две. – Может быть, договоримся? Ах, как сладко и приятно было бы умереть. Не хотите? Ну как угодно…
Тупой, подлый грызун! Да если б я захотела, если б я имела право умереть, мне достаточно было бы велеть сердцу остановиться – как это сделал когда-то Иван Иванович, не желая подвергать себя унижению пыткой. Но я должна была держаться. Может быть, рано или поздно кто-то все же заметит по блеску моих глаз или еще как-то, что я в сознании. И тогда я передам знание, которое должна передать. Но не Мангусту, только не Мангусту!
Зрение стало мне ни к чему. Я все равно им не пользовалась. Оно только мучило меня. И в конце концов я приняла решение. Прекратила кровоподачу в глазные нервы, совсем.
Через полчаса открыла веки – ничего. Всё, ослепла. Лучше видеть вечную черноту, чем карикатуру на самое себя.
Следующий визит Мангуста стал последним.
Он сначала бормотал свои обычные гадости – довольно бессвязно, с истерическим подхихикиванием. Потом оттянул мне веки – и понял, что я слепа. Трюк больше не работает.
– Ах ты так?! – рявкнул Мангуст. – Ну и черт с тобой, старая сука! Обойдусь без тебя! Подыхай медленно!
С тех пор – вот уже четырнадцать лет – он ни разу у меня не появлялся. Я не знаю, чем объясняется такое дьявольски долгое терпение. Что он замыслил? Чем занимается? Но ясно одно: обойтись без меня Мангусту не удалось. Если бы мой метод, пускай в усеченном или искаженном виде, был обнародован, об этом обязательно упоминалось бы в медицинских журналах, которые читает мне Пятница. Да и не торчал бы Мангуст во «Временах года», не выжидал бы непонятно чего, сохраняя одну и ту же дистанцию. Я не могу ошибаться – я отлично различаю его слабую, но неизменно присутствующую эманацию. Мангуст жив, он никогда от меня не отдаляется, и я не возьму в толк, что означает эта загадка.
Вероятно, он как-то научился пользоваться препаратом и укрепил свой организм для долгой жизни. Это объясняет его долготерпение, но не раскрывает замысла. На что он рассчитывает? Может быть, сидит все эти годы в лаборатории и с упорством маньяка пытается разобраться в тайнах методики?
Если около моей кровати оказываются два сотрудника резиденции, я мучительно вслушиваюсь в их болтовню – не скажут ли они что-нибудь про директора. Но его имя ни разу упомянуто не было.
Я много раз спрашивала Пятницу, где директор и что он делает, но мой единственный товарищ на подобные вопросы не отвечает, сколько их ни повторяй. У Пятницы терпение такое же безграничное, как у Мангуста.
И сегодня я вдруг поняла: они меня пересидели, переупрямили. Больше не могу.
Случилось это так.
Вошла медсестра, сменив предыдущую. Сказала пару слов Пятнице – просто так, со скуки, не ожидая, что он ответит. Он и не ответил.
Сестру эту перевели ко мне недавно, и надолго она не задержится, я уж знаю. Работа с лежачими больными требует усидчивости и, так сказать, философски-созерцательного характера, а эта девушка из Ревеля слишком непоседлива. То ходит по комнате, то шелестит страницами журнала, то болтает по телефону. И тут опять, не просидев молча и десяти минут, стала кому-то названивать. Разговаривала в полный голос – кого ей стесняться, не аутиста же и тем более не меня.
Видимо, позвонила она мужу или любовнику. Впрочем, не знаю, сначала я не прислушивалась.
А потом она говорит:
– Сегодня пятое, так? Еще два дня и отпуск. Прилечу – поедем в Финляндию, на озера. Там в январе шикарно.
В январе? Пятое? Сегодня пятое января?
Я не особенно слежу за числами. В моем существовании календарь ни к чему, а даты не имеют никакого значения. Тем сильнее поражает меня это совпадение: как раз думала про цифры 0501, а они тут как тут.
Не могу объяснить, отчего у меня внезапно возникло ощущение – нет, уверенность, что круг замкнулся.
Нипочему. Просто в часах моего времени упала последняя песчинка.
Больше не хочу. Я сделала для вас всё, что могла. Сами виноваты, к черту вас всех. Нет, не так. Бог с вами со всеми. Оставайтесь, решайте свои проблемы сами. Без меня.
На мое лицо ложится холодная сухая ладонь. Пятница что-то почувствовал. Меж нами безусловно существует некая связь.
Что ж. Есть хоть кто-то, с кем я могу попрощаться.
Я отмаргиваю ему ресницами: «Больше не могу. Силы кончились. Ухожу. Прощай».
Тот, кто всё придумал
Сегодня Эмэн придумал плохо, очень неудачно придумал.
Эмэн придумал, что Ресничка объявляет, будто уходит.
– Ты не можешь уйти, пока я не разрешу, – сказал Эмэн вслух.
Это он когда-то так придумал: что с Ресничкой нужно разговаривать голосом. Такой порядок: Ресничка разговаривает ресничками, Эмэн разговаривает голосом. По-другому не полагается.
Ладонь снова защекотало. Симулякр расстраивал Эмэна. Взял и взбунтовался.
Эмэн всегда был, всегда есть и пребудет во веки веков, аминь.
Сначала Эмэн был посреди Ничего, Эмэн был Дух Бесплотный и летал над водами.
Всё это описано в Книге, которую Эмэн придумал давным-давно. Потом Эмэн придумал много всяких других книг, но та Книга – самая лучшая и самая главная.
Однажды Эмэн придумал создать Мир и стал понемногу его создавать из Ничего. Это было очень трудно и долго.
Что было Вначале?
Качание на невидимых водах. Чередование Тьмы и Света, Голода и Сытости. Песня «Dodo, l’enfant do, l’enfant dormira peut-être».[21] А больше Ничего.
И начал Эмэн с малого, и придумал Комнату. Там был Стол, был Торшер, была Стена, на Стене – Картина. И посмотрел Эмэн, и сказал: «Это хорошо». День Первый.
Потом Эмэн придумал Дом, и там было много комнат, и все разные. И посмотрел Эмэн, и сказал: «Это хорошо». День Второй.
Потом, в День Третий, Эмэн придумал Сад вокруг Дома, и это было самое лучшее из всего всего, потому что потом, в День Четвертый, Улица придумалась гораздо хуже, а Город получился совсем плохой и страшный. Но Эмэн все равно сказал: «Это хорошо», потому что в Мире должно быть и страшное – чтобы было, чего бояться и от чего прятаться. В Мире чем всего больше, тем правильнее.
