Нодар Джин - История моего самоубийства
Мы хотим жизнь, потому что жизнь — это хорошо, и знаем мы это потому, что какое-то время в ней уже пробыли и хотим, чтобы это состояние не исчезало, а продолжалось. Мы хотим не вечной жизни, не будущего, которого никогда не переживали и которое ничего нам не говорит, ничего для нас не значит, — нет! Мы хотим другого, — нескончаемого переживания того, что знаем: прошлого; постоянного возвращения в него; постоянного пребывания в нем. Настоящего не существует, настоящее есть пребывание сегодня, сейчас, в прошлом, продолжение прошлого и возвращение в него. Поэтому и жить надо из будущего в прошлое, наслаждаясь им не только заново, но и по-новому, ибо сейчас уже знание будущего, то есть того, что предстоит пройти, а на деле уже пройдено, прожито, то есть фактически знание прошлого, — это знание сейчас уже не отягощает страхом конца: ты уходишь не в смерть, а в начало, к тому, что было! Это торжество над тиранией времени! И обращение его стрелки вспять!
И еще — а это сейчас важно: моя внезапная, паническая и с виду неправдоподобная одержимость Субботой, эта сумасшедшая охота за ней, есть не тяга к неизведанному, а, наоборот, — необоримое стремление к испытанному, к жизни, к ее продлению, которое возможно лишь если начинать всегда заново! Но самое главное вот что: эта охота за Субботой, эта надежда ее найти все еще и удерживала меня от того, чтобы окончательно поверить в спасительность смерти…
98. Все в жизни — и «одно и то же», и «наоборот»
Дальнейшее произошло быстро, — как последние события в жизни. Я вернул Краснеру его книгу, и, поднявшись со скамейки, мы пристали к толпе. Через двадцать шагов случилась витрина магазина «Кукай», а в ней — стеклянная Суббота. Краснер замер на месте, а потом — на том же месте — попытался подпрыгнуть, что у него не получилось по очевидной причине. Получилось другое: набрав в свое грузное туловище двойную порцию воздуха и то перебивая себя, а то наскакивая последующими словами и фразами на предыдущие, он прокричал мне в ухо, что — да! — наконец-то вспомнил: я похож на скульптора, на автора этого манекена, один к одному, — как в «Мадам Тюссо»! Только он не из Грузии, а, наоборот, из Израиля!
Почему «наоборот», спросил я его, ошарашенный, хотя раньше никого из тех, — в том числе и себя, — кто произносил это слово в таком же странном смысле, я не спрашивал: почему вдруг «наоборот»? Не спрашивал, поскольку на этот вопрос не могло быть ответа. Краснер его имел: а потому, что все в жизни сразу и «одно и то же», и «наоборот»! Удовлетворившись объяснением, я всучил ему телефонную карточку и попросил разыскать скульптора.
Пока Краснер, едва вместившийся в телефонную будку, разыскивал скульптора среди общих с ним знакомых, я, несмотря на теперь уже типичный английский дождь, не отрывал взгляда от Субботы, переставшей казаться мне по-стеклянному безжизненной, поскольку я думал, будто, поняв почему она мне нужна, я наконец-то ее настиг, и жизнь моя отныне не просто продолжится, а начнется сызнова. Но Краснер оглушил меня тем, что я уже слышал: этот скульптор улетел вчера в Австралию! Надолго, спросил я. И тут, не вылезая из будки, Краснер сообщил мне нечто одновременно знакомое и неожиданное, как одновременно знакомым и неожиданным бывает только страх: может быть, навсегда, потому что у него тут семья, а он улетел с манекенщицей, которую любил еще в Израиле. «Навсегда?!» — выдавил я из себя еле слышно. А может быть, кстати, и нет, ответил Краснер, потому что второй общий знакомый правда, наоборот, не израильтянин и даже не еврей — сообщил ему другое: будто этот скульптор, отличаясь неубывающим интересом к свежей женской плоти, уговорил свою заезжую шиксу не возвращаться домой, а потрахаться с ним недельку среди австралийских прерий.
— Неправда! — рассвирепел я. — Она сегодня летит в Израиль!
Опомнившись, похлопал его по жирному брюху и пролепетал:
— Последнее одолжение: узнайте когда вылетает «Эль-Аль».
99. Каждая голова напичкана противозачаточными средствами
В специальном отсеке для пассажиров «ЭльЪАль» бросились в глаза длиннобородые хасиды с молитвенниками в руках и гладковыбритые полицейские в черных же униформах, но с автоматами. Полицейские расхаживали взад-вперед с достоинством, — как торжественное обещание оградить пассажиров от террористов, а хасиды раскачивались тоже с достоинством и тоже взад-вперед, — как гарантия, что позже, во время пребывания над облаками, пассажиров не посмеет обидеть Верховный Мастер Террора. Субботы среди них не было, и «ЭльЪАль» улетел без нее…
Потом я перебрался в беспошлинный бар, расположился спиной к публике, а лицом к зеркалу, заказал полный фужер коньяка, опрокинул его в глотку и стал наблюдать как на моем лице неотвратимо прорастала щетина. Несмотря на громкие голоса, громкую музыку и громкие объявления о рейсах, ничто не отвлекало меня от зеркала, в котором отражался привычный ход времени, продвигавший меня, — как и всех, — к концу. Смотрел я на себя очень долго, пока не провалился в короткий, но знакомый сон. Приснилась сова, летевшая в высоком небе — сперва над зеленым лугом, усеянном белыми быками, как усеян шарами бильярдный стол, а потом над синим морем, гладким, как мемориальная плита. Сова, в конце концов, устала, и, когда море снова перешло в луг, спустилась на жердь со скворечником. Не поместившись в нем, — тяжело, из последних сил, взмахнула грузными крыльями и вернулась в небо. Потом мне почудилось, будто меня разбудил голос раввина Меира: если увидишь этот сон еще раз, подними себя над собой, разбей о колено и начни жить сначала.
Разбудил рыжий поэт, который просил в Первом салоне деньги, но не получил их: растормошил и крикнул мне в ухо, что скоро на посадку, — Москва начала принимать. А что, спросил я, прошел путч или не прошел? А хуй его знает, воскликнул поэт: главное — принимают! Я сказал ему, что в Москве мне делать нечего, — посижу в этом в баре. Тогда он предложил заработать на этом деньги, поскольку у меня билет в Первом классе: с путчем произошло что-то интересное, и в аэропорт нагрянули заспешившие в Москву люди, а среди них богатая американка, которая предлагает четыре куска за кресло в Первом салоне. Я кивнул головой, передал ему мой билет и обещал половину, если продажей билета займется вместо меня он. Через четверть часа поэт принес мне две с половиной тысячи долларов, сказал, что ему удалось содрать с американки лишнюю тысячу и благословил меня на всю оставшуюся жизнь. Потом принес фужер коньяка и предложил чокнуться с ним.
— За что? — спросил я.
— Сейчас скажу! — рассмеялся он, выпил свой фужер и, вытащив из сумки мегафон канареечного цвета, приложил его ко рту.
Мегафон сказал, что это — новое стихотворение, которое не успело еще найти ритма… Каждая голова напичкана противозачаточными средствами, а потому в мире утверждаются аллергия к будущему и великая лень. Но этого не достаточно: праздник придет когда мы научимся не помнить и прошлого, которое отравляет нас надеждами и страхами. И будущее, и прошлое заставляют человека кем-то стать: кем-то другим или же самим собой, но лучше, чем есть, — то есть опять же кем-то другим. И это плохо: надо стремиться к тому, чтобы стать никем, надо перестать знать что знаешь и делать что умеешь. Но это так же невозможно, как начать жизнь сначала. Остается только помнить, что никто из нас не создан ради себя, и даже человечество создано не ради себя. И даже мир не создан ради себя. Все существует ради Извечного Существования!
После короткой паузы поэт вернул мегафон в сумку и снова рассмеялся. Потом выпил и мой фужер, взглянул на часы и сказал, что пора расставаться. И еще раз благословил меня за деньги. В голове моей, как щетина на лице, неудержимо прорастала главная мысль, рядом с которой остальное казалось ничтожным. Вынув из кармана деньги, я протянул ему и их. Поэт отмахнулся и сказал, что столько он не успеет потратить.
— Возьми! — настоял я.
— Хорошо, — согласился он, — но тогда я верну ей тысячу: она рассердилась, когда я потребовал у нее пять.
— Кто? — не сообразил я, прислушиваясь к шуму, которым сопровождалось прорастание главной мысли.
— Фонда.
— Еще раз! — вздрогнул я.
— Джейн Фонда! Твое кресло купила артистка.
Я задумался, но ничего не сказал. Потом спохватился и передал еще поэту кулек с пузырьками Баха:
— Возьми и это, может пригодиться.
— А что там?
— Капли против всего — от отчаяния до оптимизма.
— Мне тоже уже не нужно, — сказал он.
— А почему не нужно тебе?
— Я подумываю о более сильном средстве! — ухмыльнулся он и вынул из сумки книгу. — «Последний исход.»
— «Последний?»
— Последний! — и дочитал заголовок до конца. — «Руководство к самоубийству: 100 лучших способов».
— Не может быть! — поразился я тому, что жизнь повторяет мысль раболепно. — И какой из лучших лучше?
