Фридрих Дюрренматт - Собрание сочинений в пяти томах. Том 3. Романы и повести
— Что ты имеешь в виду? — спросил староста.
— А вот, погляди-ка, — ответил Джо и спустил штаны.
— Господи, спаси и помилуй, — изумился староста, — тут кто-то крепко поработал клыками. — И вдруг просиял: — Не иначе это Мани!
— Мани и есть, — подтвердил Джо и вновь натянул штаны.
— Но ведь Мани укусил Ванценрида, — в полном замешательстве воскликнул староста.
— Нет, в того вцепился доберман фон Кюксена, — пояснил Джо и рассказал, как все было.
— Этот подонок, этот бродяга, этот торгаш фальшивками, — в сердцах выругался староста, — обвел вокруг пальца меня и возвел напраслину на Мани! — Но потом вдруг опять засомневался: — А кто же тогда, черт побери, валялся с Эльзи в луже молока?
— То был Джимми, — сказал Джо.
— Так ведь ты и есть Джимми, — возразил староста.
— Тут вот какое дело: мне сделали лицевую операцию, — объяснил Джо. — Когда приехала комиссия, она, на мое счастье, не зашла в прачечную, где я лежал под общим наркозом. Но потом, когда я увидел свое новое лицо, я себя не узнал. В общем, я не тот, за кого меня принимает Эльзи, не Большой Джимми, с которым она валялась в молочной луже, а другой, тот, кого укусил Мани. Все называют меня Джо-Марихуана, но, раз уж Эльзи принимает меня за Джимми, пусть для нее я и останусь Джимми, все это я выкладываю для того, чтобы ты понял: намерения у меня серьезные…
— Минуточку, — перебил его вконец сбитый с толку староста, — кто же потом лазил в окошко к Эльзи — Джо-Марихуана или же Большой Джимми, коли вы оба теперь на одно лицо?
— Какая разница, — возразил Джо. — Главное, я могу жениться на Эльзи.
— Нет, главное, что ты — Претандер, — ответил староста. — А Эльзи тебя захочет?
— Когда все будет позади, я ее спрошу, — ответил Джо. — А сейчас хочу тебе кое-что предложить.
— Насчет чего? — поинтересовался староста.
— Насчет жильцов пансионата, — ответил Джо. — Они попали в затруднительное положение, и я тоже. Перед тем, как сюда приехать, мне пришлось прикончить одного типа в пентхаузе над Гудзоном, которого я считал своим боссом, но может статься, он вовсе им и не был, а был лишь его двойником, которому сделали лицевую операцию, чтобы я думал, будто прикончил своего босса, и спокойненько засунул его тело в камин.
— Ничего не понял, — признался староста.
— Я тоже уже ничего не понимаю, — поддакнул Джо. — А ведь я, довольно известная личность, спокойно могу это утверждать, но Большой Джимми почти так же известен. И вот теперь мне устроили физиономию Большого Джимми и стало нас двое. Выходит, я, Джо-Марихуана или Зепп Претандер, больше не существую?
— Выходит, так, — поддакнул теперь уже староста.
— Но тогда ты должен понять, почему эта мысль не дает мне покоя: зачем кому-то понадобилось так изменить мое лицо, чтобы я стал как две капли воды похож на Большого Джимми. Ведь не может же быть двух Больших Джимми, может быть только один.
— Логично, — вставил староста.
— Если одного кокнут, — продолжал Джо, — у них останется второй.
— Сложновато для меня, — признался староста.
— А я уверен, — рассуждал вслух Джо, — что меня превратили в Большого Джимми для того, чтобы ликвидировать меня, а не настоящего Джимми. Ведь после операции Джо-Марихуаны так и так не существует. Потому я и пришел к тебе как Претандер к Претандеру, и ты должен помочь мне, а тем самым и всей деревне.
Тут Эльзи принесла кофе с вишневкой.
В церкви все наводило тоску. Сквозь полуразрушенную крышу проглядывали звезды, иногда перекрываемые наплывающими облаками. Помещение тускло освещалось одной-единственной лампочкой, свисавшей сверху на проводе. Стена, отделявшая ризницу, лежала в развалинах. За ней болтался теряющийся во мраке колокольни канат. Староста вскарабкался на кучу щебня от рухнувшей стены и стал дергать конец каната, вверху слабо звякнул колокол, используемый при пожаре. Из хибар начали выползать люди, подтягиваться к церкви. Джо стал взбираться на кафедру, одна нога его сразу же провалилась на сгнившей ступеньке, вторая — на следующей, на последней ступеньке он провалился уже обеими ногами и кое-как подтянулся на руках. Церковь мало-помалу заполнялась. Было так темно, что люди едва видели друг друга. Голос Джо раздавался словно с небес и звучал особенно жутко из-за того, что внезапно налетевший фён, все время усиливавшийся, раскачивал лампочку, выхватывавшую из мрака его лицо. Оно то вспыхивало, то гасло, вновь вспыхивало и вновь гасло. Так продолжалось все время.
— Мой отец, — услышали собравшиеся, так тесно сбившиеся в кучу под полуразвалившейся крышей церкви, словно их сдавило разбушевавшейся бурей, — мой отец, священник Эмануэль Претандер, в этот день каждый год читал Рождественскую проповедь, стоя на этой кафедре, где сейчас стою я, его сын Зепп, а там, где сейчас валяется куча камней и щебня, стояла рождественская елка с яблоками, разноцветными шарами и множеством свечей. И отец читал вам из Евангелия: «Я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям, ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, который есть Христос». Сорок лет кряду служил вам мой отец, самый низкооплачиваемый священник самого захудалого прихода в нашем кантоне. И что толку? Легче воскресить мертвых, чем пробудить вас, погрузившихся в лень и апатию. Церковь развалилась, дом священника, где я появился на свет, в развалинах, вся деревня близка к тому же, даже рождественской елки у вас уже нет. Вот я гляжу сверху на вас в этом жалком освещении, и мне кажется, будто я обращаюсь к полю, усеянному кочанами капусты.
А прихожане, мужчины и женщины, стояли, тесно прижавшись друг к другу, мокрые от пота из-за сухого тепла, принесенного ветром, и слушали внимательно, не обращая внимания на вой и буйство стихии, как они еще никогда никого не слушали. Тот, кто говорил с ними, был один из них. Сын старого священника Зепп Претандер. И то, что Зепп говорил, было правдой. Она причиняла боль, эта правда, она сжигала их, как адский огонь. Они могли бы стащить Зеппа с кафедры, могли бы его избить, изрезать, удавить, но он был прав, они и впрямь опустились, обленились, отупели.
— Какими лихими молодцами были вы в свое время, — слышали они его голос, гремевший с прогнившей, изъеденной червями кафедры. — Австрийцев, немцев и воинов Карла Смелого вы исколошматили, порубили на куски, проткнули насквозь, нацепили их головы на пики, весело горланя свои песни. Пленных вы не брали, а одним махом отправляли своих врагов на тот свет, как и я — раз — одним махом отправил на тот свет Крошку Бурбона, Малютку Джеймса, Билла-Миннесоту и весь клан Ольшовских, причем очень сомневаюсь, что все они летают там ангелочками. Они были отпетыми негодяями, что правда, то правда, а все же я испытываю больше уважения к ним, чем к вам. Эти подлецы всю жизнь только и делали, что резались в карты, жульничали и продавались, в любую минуту подвергаясь опасности поджариться на электрическом стуле, в то время как вы всю жизнь прозябали в нищете. Речь не о том, жив ли еще пес Претандера или нет, это мне безразлично, и не о том, потеряла ли Эльзи девичью невинность в молочной луже или нет, все равно она бы ее вскоре лишилась, речь идет также не о старосте, который сперва не подал жалобу, а потом все же подал, он всегда был мямлей. Речь идет о вашей чести, о том, чтобы показать: в голове у вас есть еще кое-что, кроме сена; речь о вашей гордости, о том, что вы способны оказать сопротивление, что с вами лучше не связываться, что вы себе на уме. Пора пошевелить мозгами, черт побери! Почему эти типы в пансионате создавали видимость, будто он пуст? Для того, чтобы никто не знал, что он населен. Кем? Пришлось прийти к вам такому, как я, уложившему из автомата все семейство Пепероцци, чтобы ваши извилины заработали хотя бы со скрипом, как старый бензиновый двигатель. В пансионате зимовали наряду с обычными убийцами и взломщиками, сутенерами и дельцами наркобизнеса, входящими в рядовой состав любой порядочной банды гангстеров, такие важные шишки, как Большой Джимми и Джо-Марихуана, Линкольн-Толстяк, Бэби-Взломщик и Чарли с Потомака, я мог бы назвать вам еще шестнадцать имен, сплошь известные преступники, имена которых звучат райской музыкой в ушах полиции, от которой они надежно укрылись на зиму в этом пансионате, где их дьявольские рожи в тамошней прачечной перекраивают в ангельские лики. Но ежели бы у вас на плечах была голова вместо тыквы, вы бы в эту святую ночь, когда у таких горемык, как вы, нет даже рождественской елки, зажгли бы вместо нее пансионат, и получилась бы такая великолепная елка, какой еще не видывали в этом жалком ущелье!
В церкви стало жарко, как в парной. С кафедры гремела проповедь Зеппа Претандера, вой ветра заменял собой орган, мозги прихожан постепенно начали оттаивать и что-то воспринимать, вместе с потом выдавливая из себя привычную вялость. Пансионат коррумпировал всех — их прадедов, дедов и родителей, их самих, их детей и внуков. А ведь некогда они изгнали из своей страны чужеземцев, много лет назад укрывшись у Моргартена за стволами и скалами, а теперь вся страна жила за счет чужеземцев и, если их не было, впадала в нищету, как их деревня впала в нищету с тех пор, как в пансионате стали превозносить радости нищенского существования перед компанией сверхбогачей. А теперь, когда они обнищали, как с ними поступают? Как с последними негодяями. Как с изменниками родины, прячущими русских. Ввели сюда войска, целый полк, и начальник кантонального управления, он же — командир полка, расхаживал по деревне, словно наместник Гесслер из легенды о Вильгельме Телле, и посылал своих солдат обыскивать их дома. Даже телевизор они не могут смотреть, хотя уже вся страна смотрит. Так им и надо, потому что они не сопротивлялись и не поколотили начальника управления.
