Борис Васильев - Глухомань. Отрицание отрицания
— Вот принимайте постояльцев на постоянное место жительства!
— Каких таких постояльцев? Дом реквизирован согласно распоряжению Советской власти для Коммуны социалистического быта. А вы давно выписаны, и никаких гвоздей, как говорится.
— Как же так, Антонина Кирилловна? — растерянно заговорил Николай Николаевич. — Вы же у нас служили, и вдруг…
— Я ни у каких генеральш не служила! — с надутым гневом сказала Антонина Кирилловна. — Я — старшая по дому, а значит, совслужащая. А вы идите лучше в милицию, пока вас не арестовали, как бывших.
И со стуком захлопнула входную дверь.
— Куда же нам теперь? — испуганно спросила Ольга Константиновна, растерявшаяся едва ли не впервые в жизни.
— В милицию! — гаркнул, как под Мукденом генерал. — Без промедления! Адрес указан точно!
Настенька заплакала, но Николая Николаевича это не остановило, и он уже подхватил вещи.
— Я лучше к землякам попрошусь, — робко сказала горничная.
— Отлично! Одной корзиной будет меньше.
Горничная поспешно подхватила свою корзину и ушла.
— Друг мой, но зачем же самим — в милицию?
— У тебя есть земляки? — спросил Николай Николаевич. — У меня тоже нет. Значит, наше место — в милиции.
И зашагал прямо по улице навстречу движению.
— Зачем же — по улице? — обеспокоено спросила супруга, старательно семеня рядом.
— Скорее посадят!
Никто их не посадил, и они дошли-таки до милиции. Тут генерал сгрузил вещи и сказал:
— Ждать.
И вошел в милицию. За столом сидел молоденький милиционер с какими-то шевронами на рукаве. Увидев вошедшего в военной форме без погон, он сразу же встал.
— Слушаю вас.
— Прошу немедленно посадить меня вместе с семьей в тюрьму, как бывшего генерала.
— Почему? — растерялся милиционер.
— Для пропитания и крыши над головой.
— Ваша фамилия…
— Вересковский. Николай Николаевич…
— А!.. — милиционер с облегчением улыбнулся. — Это — не к нам. Это — в Управление. От входа налево и еще — квартал.
— От входа налево, и еще один квартал свободы! — Объявил Николай Николаевич, появившись на улице. — Прошу всех оставаться на месте, за вами придут.
И пошел согласно милицейскому приказу. А семья осталась на месте в полном недоумении.
В Управлении он изложил свою просьбу дежурному. Дежурный, молча оглядев его, бросился в какой-то кабинет, велев обождать. Но почти тотчас же появился с улыбкой до ушей.
— Прошу вас, — и распахнул дверь.
Генерал шагнул в кабинет и остановился, потому что ему навстречу от стола шел немолодой человек, приветливо протянув руку.
— Здравствуйте, гражданин генерал. Очень рад, что пришли сами, но окончательно решать вопрос не уполномочен. Это — в ведении НКВД. Дежурный, проводи.
— Прошу за мной, — сказал дежурный.
И пошел вперед по длинному коридору. Николай Николаевич следовал за ним, заложив руки за спину. Он где-то видел или читал, что именно так ходят заключенные за конвоиром.
Вскоре они попали в соседнее здание, в пустых коридорах которого лишь изредка мелькали куда-то вечно спешащие сотрудники. На них никто не обращал никакого внимания, они добрались до оббитого кожей важного кабинета, возле которого стояли два вокзальных дивана.
— Присядьте, — сказал проводник. — Я доложу.
В этом кабинете сопровождающий задержался значительно дольше, чем в предыдущем. Наконец, появился и распахнул дверь.
— Прошу.
Генерал вошел, дисциплинировано держа руки за спиной. За огромным дубовым письменным столом, явно позаимствованным из какого-то важного присутствия, сидело трое немолодых мужчин сурового вида и — с оружием — маузеры Николай Николаевич углядел сразу.
— Присаживайтесь, Николай Николаевич, — сказал один из них, указывая на стоящее перед столом кресло.
Садиться, имея руки за спиной, было очень неудобно, но генерал кое-как плюхнулся в него.
— Мы знаем о разгроме вашего имения, которое находилось под государственной охраной. Виновные в этом будут наказаны, но мы понимаем, как вы оскорблены, — продолжал говорить самый старший из чекистов. — Это все отрыжка гражданской войны, вы, как виднейший историк, это понимаете. А местные власти просто поторопились, не дав себе труда нам позвонить перед тем, как национализировали вашу городскую квартиру. Не беспокойтесь, вам будет представлена жилплощадь с учетом количества семейства.
— Я прошу посадить нас в тюрьму, — неожиданно заявил Николай Николаевич. — Там — кров и питание.
— Жилье мы вам гарантируем через… — старший глянул на часы, — скажем, через час-полтора. А пропитание заработаете сами, Николай Николаевич. Есть решение Командования об открытии Командных курсов на окраине нашего города, в бывших стрелковых казармах. Место преподавателя военной истории пустует, вот вы его и займете. Мы решительно поддерживаем вашу кандидатуру…
На этом, собственно, и закончилась тогда одиссея генерала Николая Николаевича Вересковского. Она скорее бы напоминала святочный рассказ, если бы генерал столь дорого не заплатил за нее, так до конца дней своих и не ведая о судьбе старших детей. Всех четырех. Александра, Татьяны, Натальи и Павла. Но как-то в конце концов смирился с этим, что ли. Он ведь жил в страшные времена, когда включенное в России отрицание действовало по железному принципу отрицания. Которое в народе очень быстро сократилось до формулы «Пуля — дура, да расстрел молодец».
Впрочем, Настенька со своими братьями и сестрами встретилась. Но трудно сказать, что оказалась более счастливой, чем преподаватель военной истории на Высших курсах Генштаба крупнейший специалист по истории офицерского корпуса России профессор Вересковский.
31.
Николай Николаевич с удовольствием принял это предложение. И не только потому, что его семья (точнее — остатки его семьи) получила вполне сносное жилье в военном городке при Курсах подготовки среднего командного состава Красной Армии. Нет, сама кабинетность его работы, замкнутая архивами да личными воспоминаниями, не предусматривала аудитории. Но те редкие выступления, которые выпадали от случая к случаю на его долю, нравились ему непосредственной связью с людьми, для которых, собственно, он всегда и трудился. Он очень ценил живое общение, любил отвечать на вопросы, всегда ожидал их, почему порою сознательно не договаривал что-то в лекциях.
Однако аудитория Курсов стрелковых командиров не соответствовала той, где ему доселе приходилось выступать. Во-первых, ее совершенно не интересовала история давно отгремевших сражений, а уж тем паче гениальная прозорливость полководцев тех времен. А во-вторых, она вообще не задавала никаких вопросов. Если генерал что-то не договаривал в расчете на общий разговор, это так и оставалось недоговоренным. Возникало ощущение, что история их не интересует. Не интересна она им вообще, как таковая.
Он никому не сказал о своем печальном открытии, читал свой курс Военной истории без пробелов для вопросов, и ему было горько и досадно. И еще неизвестно, как бы сложилась дальнейшая судьба Николая Николаевича, если бы однажды в отведенную ему каморку для подготовки очередного раздела лекций не раздался осторожный стук в дверь.
— Всегда открыто!.. — крикнул Николай Николаевич.
И вошел человек офицерской выправки в форме командира Красной Армии, но без знаков различия.
— Разрешите представиться, Николай Николаевич. Слащёв. Преподаю на курсах маневренную тактику кавалерийских соединений. В известной мере ваш ученик, почему и позволил себе вторжение без приглашения.
— Генерал Слащёв?.. — Николай Николаевич не смог скрыть крайнего изумления. — Яков Александрович?
— Так точно.
— Извините, Яков Александрович, даже не предложил присесть. Прошу. Я полагал, что вы ушли с корпусом…
— Ушел с корпусом, а вернулся без оного. Один. Благополучно миновал границу с Румынией и тут же сдался властям. С последней надеждой быть похороненным в родной земле.
— Вы были там, за красным кордоном, и… Добровольно?
Слащёв горько усмехнулся.
— Я много думал. Много. И пока плыли, пока стояли на рейде в Галиполи, и во время интернирования. Из России нельзя убежать. Невозможно убежать. Мы уносим ее с собой, в своей душе. И она живет там в звуках, в запахах, в ощущениях кожи. Даже огрубелые от клинка ладони не в состоянии забыть теплоту стволов молодых березок. Ностальгия — это звериная тоска по родине, ею болеют только русские. Навождение какое-то. Просто навождение.
— Навождение, — согласился Вересковский. — Где мы? Еще в Европе или уже в Азии?.. Мы — на меже. У нас межеумие, межепсихика, межевидение. Мы — имя прилагательное. Русские. То есть, чьи-то. А остальные — имена существительные. Может такое быть? Нет. Но — есть. Вот, в чем основа нашей национальной болезни. Нас тянет к какому-то из существительных. Как магнитом. Только непонятно, к какому именно.
