Николай Сухов - Казачка
— Охо-хо, жизнь ты наша тяжкая!
XIV
С давних пор известно: беды ходят вереницами.
Настя, пораньше истопив печь, носила Федору обед и вернулась домой в слезах. Полицейский, увидя ее, выпучил бельмы и начал обругивать ее так, как никто еще не ругал; а Поцелуев, с марлевым клубком на голове, даже плетью на нее замахнулся. Настя не сразу, но все же поняла, с чего это они так взбеленились на нее. Поцелуев пригрозил: «Пускай только она, ваша приблудная, попробует теперь в хутор явиться! Я ей покажу, как вперед ногами ходят!..»
Настя рассказала об этом Матвею Семеновичу. Старику и без того мо́чи не было, хотя он и встал чуть зорька, помог снохе по кухне. А как услыхал об этом, слег опять — и не столько от недомогания, как от душевной боли.
Но полежать ему не удалось: в хату вбежал Мишка, суетливый, запыхавшийся, и, затеребив его за подол рубахи, зачастил:
— Дедока, дедока, я коня привел… Дяди Феди строевого. Смотрю — стоит наш строевой у «жирного» столба, у правления. Ничуть не привязан, а стоит. Пойдем, а то я не расседлаю никак. Подпруги отстегнул, а седло не стащу.
— Молодец, что догадался, привел, но… глупенький! Чему же так обрадовался? — уныло сказал Матвей Семенович, сползая с кровати.
У конюшни, болтая подпругами, подбирая валявшиеся клочки сена, ходил Федоров строевой. Горько было на него глядеть. Еще вчера это был конь конем. Хоть и немудрящий, не видный, но справный, в теле. А сегодня это был уже одер: бока — хоть пальцем проткни, ребра наружу.
С тоской на лице шел к нему Матвей Семенович. И вдруг остановился посреди двора, прислушался: по улице, приближаясь к их, парамоновскому, палисаднику, кто-то скакал. Кажется, верхом и на грузной лошади — дублетом сыпалась стукотня копыт, гулкая, тяжелая и частая, какая бывает при карьере: тр-рах-тах, тр-рах-тах… Старик поспешил к калитке, выглянул.
По кочкастой, в прошлогодних колеях дороге мчался серый в яблоках конь, не скакун, не верховой, а рысак, то есть из той породы лошадей, что ходят в упряжках. Морда с длинной прыгающей челкой злая, зверская; дюжая шея, в космах трепыхавшейся гривы, норовисто выгнута. Он выбрасывал во весь мах голенастые, чуть косолапые ноги, и жирный раздвоенный круп его лоснился.
На нем сидел всадник. Сидел он, как казаки говорят, охлюпкой, без седла и даже без какой-либо подстилки. Офицерский китель на всаднике был распахнут; фуражка с опущенным подбородником была так нахлобучена, что из-под козырька виднелись только туго сжатые, в кривом изломе губы да коротко подстриженные табачные усы. Он стегал коня железным путом, суматошно размахивая рукой, и все поддавал ему под бока задниками сапог.
Матвей Семенович оглядел странного наездника, порылся пальцами в бороде и озадаченно развел руками: он узнал и абанкинского рысака, и сидевшего на нем Сергея Абанкина. Офицер миновал соседний с Парамоновыми двор, свернул в узкий, между гумнами, переулок и все тем же бешеным карьером, беспрерывно хлеща рысака, пролег по бездорожью в гору.
— С ума, что ли, человек спятил? — сказал Матвей Семенович, отходя от калитки и торопясь к переступившему поводья коню.
Тут Мишка, торчавший на воротах, на самом верху, заскрипел ими, закричал, указывая рукой на бугор:
— Гля, гля, дедока! Другой… другой скачет. Вон по-над гумнами. Какой-то белоголовый. Да посмотри!.. Э-э, ды-к это ж самый дядя… Поцелуев. Он и есть — в белых тряпках. А вон еще, гля-я!
«Да тут что-то того… Неспроста это, — возясь с конем, подумал Матвей Семенович. — Чего бы ради они, дружки эти, открыли такие гонки?» Мелькнула догадка, довольно радостная, но поверить он боялся, опасаясь горького разочарования.
Старик снял седло и выставил его на солнце, закорявевшими потниками кверху, поправил уздечку с порванными, в свежих узлах поводьями и только что вывел коня на улицу, чтоб напоить в речке, — из центра хутора прилетели набатные звуки: бом-бом-бом-бом!..
Большой колокол, немножко надтреснутый, гудел безумолчно. Иногда голос его срывался и брал вместо хриповатой октавы тенорком. Но, в общем, колокол звучал взволнованно и призывно.
Мишка, все еще висевший на воротах, спрыгнул с них и — только его и видели, только стоптанные чирики замелькали: во весь опор, опережая деда, — к речке, к переходу.
Матвей Семенович, топчась на берегу и нетерпеливо подзадоривая коня посвистом — чтоб пил скорее, увидел, как в улицах поднялась суматоха: к центру хутора, к плацу со всех концов спешили ватагами и в одиночку люди — взрослые, подростки, детвора.
Мимо него, старика Парамонова, направляясь к переходу, пробежала с двумя малыми детьми Варвара Пропаснова, что-то делавшая здесь, в Заречке. Спешила она, видно, тоже на плац. Старик хотел было заговорить с ней, спросить: не знает ли она, по какому случаю звонят. Но посмотрел на нее, ледащую, жалкую, и ничего не сказал. Одного оборванного малыша, обнявшего ее за шею, она держала на руках, другой, повзрослее, тащился, цепляясь за подол ее невзрачной юбчонки.
За Варварой трусил, постукивая костылем, герой Севастопольской кампании, выглядевший уже далеко не геройски: так был согнут, будто нес на спине непосильную клажу. В ответ Матвею Семеновичу он указал пакленовым костылем в сторону хуторского центра и на ходу прошамкал:
— Лихоманка его знает, пошто звонят. Зовут, — стало быть, надыть.
Догадку старика Парамонова подтвердил Латаный, Этот шел вразвалку, степенно, руки в брюки, и вся осанка его говорила: уж кому-кому, а ему-то известно, что это за переполох поднялся. Он подождал, пока старик, ведя коня назад, освободил ему дорогу, широко улыбнулся и сказал:
— Красная гвардия нагрянула. Слышишь, наяривают? Дед Парсан это старается. Сбили… замок-то с амбара. Федор дома еще не был?
Матвей Семенович и про хворь забыл: завел строевого в конюшню, бросил ему в ясли сена, убрал седло. В хате он, суетясь, порадовал новостями старшую сноху, Настю, принарядился в чистый, крытый шведкой пиджак, причесался и, предупредив Настю, чтоб она на всякий случай подготовилась, так как, мол, Федор может привести гостей, резво зашагал.
На плацу — глухой гомон. От пожарного сарая и амбара, в котором ночевали Федор с Федюниным, и до церковной ограды плац был запружен разношерстной толпой. Иные хуторяне одеты были по-праздничному, иные — в чем возились по хозяйству, в том и поспешили сюда. Цветастая россыпь платков и фуражек переливалась рябью: толпа грудилась у пожарного бассейна.
Там, у бассейна, несколько приезжих, в военной обычной форме, при шашках и винтовках, вели с напиравшими хуторянами беседу. Десятка три военных стояли подле жующих сено коней, в сторонке, в окружении подростков и женщин, которые уже успели понанести служивым всякой снеди: пирогов, молока, яиц, сала… Домовитых хозяев тут не было, кроме, кажется, Фирсова, который вскидывал бороду и, заметный издали, на голову выше всех, недоверчиво озирался, вращал плечистым туловищем. А молодые казаки — и те, кто уже отведал службы, фронтовые, и те, что были на очереди, — женщины, подростки все подходили и подходили.
Старик Парамонов, приближаясь к толпе и стараясь повстречать сына, растерянно скользил подслеповатыми глазами по галдевшим, толкавшимся хуторянам. Но Федора нигде не обнаружил, словно бы его здесь, на плацу, и не было. Федюнина с неумытым, мятым, но светившимся радостью лицом он заприметил рядом с приезжими, а Федора не мог найти. И Мишка-то, вьюн бесхвостый, запропастился куда-то. Хоть бы у него спросить! Да и послать бы его домой надо — пускай принес бы что-нибудь служивым или матери наказал бы.
Подле Фирсова, с неподвижно-каменной, отрешенной от страстей физиономией, он остановился и хотел было протиснуться в гущу. Фирсов поймал его за рукав почти нового пиджака и язвительно подковырнул:
— Смотрю я, парень, ты что-то места себе не пригреешь. И вырядился, как на престольный день. Аль от радости великой?
Матвей Семенович пыхнул:
— А почему бы и не так! Почему бы и не порадоваться мне! Аль я своим детям лиходей? Ты как считаешь? Они что над Федором собирались учинить, сатаилы эти, «дружинники»? То-то и оно! А теперь он сам, Федька, как бы при случае не дал им сдачи.
Мохнатая физиономия Фирсова опять окаменела. Замогильным голосом он процедил:
— Эт-то так… звестное дело!
Матвей Семенович сбавил тон и сказал уже больше самому себе, чем собеседнику.
— Федор-то коль не простудился теперь, так хорошо. И где он есть? Никак не нападу я на него.
— Пропал! — гавкнул Фирсов, как с цепи сорвался. — Вон он, твой пропащий! Во-он, правее конников… С ихним заглавным стоит, с начальником, — и, глядя через кипевшую и на весь хутор гомонившую толпу, указал угластым обрубком руки, ровно бы и в самом деле старик Парамонов мог, как и он, великан Фирсов, увидеть Федора через головы людей.
