Владимир Высоцкий - Черная свеча
— Поднимайся, козел! — потребовал Зоха. Он стоит над ним, подпирая головой небо, предвкушая торжественный миг мести.
Упоров вскочил. Холодный воздух прет сквозь дыру в бушлате, а теплая струйка крови бежит по животу в пах. Так уже было…
Мир сузился до размеров человеческого круга, и только в твоих силах раздвинуть его или остаться посредине, лежа с распоротым животом.
«Пусть будет так, но пусть дрогнувшим будешь не ты!»
Зоха ударил. Кинжал еще раз прорезал бушлат, еще раз вильнул, подобно рыбе, избежавшей встречи с острогой. Горящий взгляд палача толкал его спиной на сучью стенку, а губы бормотали что-то неясное, должно быть, горец читал приговор.
Следующий выпад он засек своевременно. Левой рукой сбросил с головы шапку в лицо Зохи, как во вспышке, увидел белое лезвие, убрал живот в сторону, скрутив в развороте позвоночник, и со всего маху, при обратном раскруте, опустил скобу на проскочившую мимо цели опытную руку убийцы. Железо согнулось, захлестнув широкое запястье. Нож он увидел еще раз, лежащим на земле. Уже в осознании собственного спасения, в восторге уцелевшей жизни бьет левым крюком в искаженное болью лицо соперника. Хак! Кулак прорвался сквозь что-то твердое.
«Теперь не встанет, — устало думает он, переступая хрипящее тело. — Ты не сдался, а ведь хотел…»
Стоящие по кругу лица скованы общим недоумением, пока он надевает шапку, еще никто не верит в произошедшее, только чуть погодя капитан-осетин кричит:
— По местам! Конвой стреляет без предупреждения!
«Они все видели, — зэку хочется плакать от злости, — свиньи! Свиньи, они все видели! Они надеялись на твой конец…»
Начальник конвоя наклонился над Зохой, поднял голову, спросил, дергая кончиком носа:
— Чем ты его ударил, Упоров?!
— Спектакль вам сорвал, гражданин начальник? Думали — убьет меня?!
— Молчать, негодяй! Шагай за мной! — командует капитан. — Сейчас тебе будет спектакль, бандитская рожа. Человека изувечил!
Все это выглядит уже комично, однако Упоров на всякий случай пятится от капитана,…в спину упирается дуло автомата. Он останавливается… Кто-то отталкивает солдата, кто-то задергивает его в строй, и Вадим уже среди своих, возбужденных нежданной победой бригадира, каторжан.
А очередь над головами: тра-та-тата-рата-та!
— Ложись!
Натянув поводки, взревели продрогшие собаки, у костра — ни души, лучи прожекторов накрыли оба этапа.
Барабулько бежит, придерживая на ходу расстегнутую кобуру:
— В чем дело?! Что произошло?!
Старший лейтенант старается не смотреть на лежащего чечена, в глазах мелькает задиристое озорство.
— Заключенный Упоров искалечил человека. Он — бандит!
— Кто пострадавший? — спрашивает почти весело Барабулько, хотя все видит сам и не может скрыть своей мальчишечьей гордости: «Знай наших!»
— Какая разница?! — капитан уже не на шутку рассвирепел. — Какая вам разница?! Совершено преступление! Ведите это дерьмо на вахту! Там разберемся.
Руки сами нашли себя за спиной. Его ведут к вахте сквозь одобрительные и угрюмые взгляды зэков. Он пытается отвлечься от всего, ни о чем не думать. Барабулько — чуть в стороне, шагает по его косой и острой тени на затоптанном снегу. Он чувствует тяжесть шагов лейтенанта. «Надо же, падла, на голову наступил» Голова сплющилась. Похожа на плоскую грушу…
В помещении вахты было жарко. Дежурный капитан Зимин, вернувшийся после осмотра пострадавшего, спросил, протирая очки мягкой бархаткой:
— Чем вы его ударили, Упоров?
— Гирькой, — потянулся заспанный старшина Страшко, — чем еще такое сотворишь? Гирькой. Рысковый ты хлопец, моряк.
— Не вас спрашиваю, Егор Кузьмич. Ну, так чем?
— Рукой, гражданин начальник. По-другому не дерусь.
Капитан изобразил на лице что-то неопределенно кислое. Прошелся вдоль скамьи, притоптывая сапогами, после чего иронично уставился на Упорова:
— Они тоже говорят — вы его рукой. Мне не верится. Врут.
— Люди рядом были, гражданин начальник.
— И я не без глаз. Кость раздроблена. Если бы такое сделала лошадь — поверил.
— Прызнайся честно — куда гырьку спулил? — просил Страшко. — За такое дело карцером обойдешься.
— Капитан Алискеров требует начать следствие… Я вынужден вас отправить в БУР.
— Нет моей вины, гражданин начальник.
— Так все говорят. Полная зона безвинных.
— Вас не убеждает? — Упоров обнажил кровоточащую рану на боку.
— Положите на стол предмет, которым вы воспользовались при самообороне, — капитан ему симпатизировал, это было очевидно.
— Да рукой я…
— Лжете! Мне неприятно от вас…
— Лгу?! — зэк защемил зубы. — Может, вас это убедит?
Он резко выбросил кулак и снес угол печки. Страшко одобрительно ойкнул, не дыша смотрел, как из образовавшейся дыры выползает дым.
— Ты… психа не справляй. Надо бы полегче его.
Такая дыра, здесь — дыра. Похожи, правда, капитан.
Опять распахнулась дверь, ругаясь, вошел Алискеров.
— Входите, полюбуйтесь: бунт! Отказываются идти в барак. Разбаловали бандитов!
Капитан Зимин надевает очки, говорит строго, но спокойно:
— Свободны, Упоров. Объясните людям — ваша невиновность установлена. Идите!
— До свидания, гражданин начальник. Печку когда чинить?
— Старшина распорядится. Идите, вам сказано!
Зэк прошел мимо озадаченного Алискерова, глянув на него без торжества остатками не исчерпанной в поединке ярости. Толкнул дверь вахты, а оказавшись на широком, скользком крыльце, увидел согнутых ветром, сжавшихся от долгого ожидания людей. Они качнулись к нему все вместе.
— Ура! — грянуло над Крученым.
— Отставить выкрики! — забеспокоился Барабулько.
— Будет вам, гражданин начальник, — успокоил его Иосиф Гнатюк, — мы порядок не нарушаем.
— Я что? Я ничего. Руководство может подумать…
— Руководство уже подумало, сказало: «Вин не виновен!»
Фунт молчал. Почти уже целый час смотрел в одну точку и слушал невыразительный, без всякого живого чувства рассказ пожилого вора Сосульки, который по полной своей старческой изношенности возвратился с Золотинки на Крученый после двухлетнего отсутствия.
Известно было — возвращаются с гиблого места лишь раскаявшиеся да вот такие не пригодные к общественному труду крахи с готовым билетом на Тот Свет. Других не выпускали, выносить — выносили, но с обязательной дыркой во лбу и вперед ногами.
День уже позевывал, тянулся к вечеру, кутаясь в спокойные, длинные сумерки.
Зэки сидели рядышком на низкой скамейке, прислонив спины к нагретой майским солнышком стене. Один молчал с полным ко всему безразличием, а другой полушепотом изливал душу, по-стариковски незлобно и занудливо. Временами его рассказ прерывался. Он закусывал золотыми зубами нижнюю губу, качал грязной головой, глядя на Граматчикова:
