Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса
— Ну, и что ты на это скажешь? — с мрачным видом спросил Генрих, бросив это письмо мне на колени. Я сидела в детской и с умилением смотрела, как наша новорожденная дочурка с огромным аппетитом сосет грудь кормилицы. От нетерпения она даже похлопывала одной ручонкой по раздувшейся от прилива молока, покрытой синими венами груди женщины и болтала в воздухе своей крошечной ножонкой.
Я прочла письмо и спросила, невольно коснувшись края колыбели, словно желала защитить свое дитя:
— Это он сам тебе прислал? Или, может, это написано мне?
— Нет, это он прислал не мне и не тебе. Господь свидетель, этот мальчишка написал буквально всем правителям Европы, только не нам!
Сердце у меня так и подпрыгнуло.
— Значит, нам он не написал?
— Нет, — сказал Генрих, вдруг оживляясь, — и это, по-моему, свидетельствует против него, тебе не кажется? В первую очередь ему, конечно же, следовало бы написать тебе. Или твоей матери. Разве блудный сын, желающий вернуться домой, не написал бы в первую очередь своей матери?
Я покачала головой:
— Не знаю.
Мы оба осторожничали, стараясь даже не упоминать о том, что «этот мальчишка» почти наверняка писал моей матери, а она почти наверняка ему отвечала.
— А что, если кто-то рассказал ему, что… — голос у меня сорвался, — …что моя мать умерла?
— Наверняка рассказал, — мрачно подтвердил Генрих. — Я не сомневаюсь, что у него среди наших придворных осталось немало верных друзей, и с некоторыми он даже переписывается.
— Немало?
Он кивнул. И я не была до конца уверена: он говорит так из страха, вечно преследующего его темного страха или же твердо зная, что среди наших придворных полно предателей, и они каждый день почтительно кланяются нам и одновременно ведут тайную переписку с претендентом. Так или иначе, а мальчик, наверное, знает, что моя мать мертва, и я была рада, что кто-то ему об этом сообщил.
— Нет, это его письмо испанскому королю Фердинанду и королеве Изабелле,[56] — продолжал Генрих. — Мои люди перехватили его, скопировали и отправили дальше.
— И ты его не уничтожил? Просто чтобы не дать им возможности его прочесть?
Он поморщился.
— Мальчишка разослал такое количество писем, что уничтожение одного ничего бы не изменило. Рассказывая печальную историю собственной жизни, он прядет отличную пряжу. И люди, похоже, ему верят.
— Какие люди?
— Например, Карл VIII Французский. Он и сам еще мальчишка, да к тому же многие считают его слабоумным. В общем, он поверил этому призраку, этой тени реального принца, и принял его у себя.
— Где принял?
— Во Франции. Взял под свое покровительство, принял ко двору. — Генрих отвечал отрывисто, то и дело сердито на меня поглядывая. Я жестом велела кормилице унести девочку: мне не хотелось, чтобы наша маленькая принцесса Элизабет, мирно сосущая грудь, слышала об опасности, слышала в наших голосах страх.
— Я думала, ты отправил флот к берегам Ирландии, чтобы не дать ему ее покинуть.
— У меня имелся Прегент Мено, который должен был предложить мальчишке безопасное плавание на своем судне. А корабли я туда послал, чтобы перехватить его, если он вздумает сесть на другое судно. Однако мальчишка каким-то образом догадался, что Мено приготовил ему ловушку, а затем французы тайком вывезли его на посланных Карлом кораблях.
— И куда его вывезли?
— В Онфлёр. А что, это имеет какое-то значение?
— Никакого, — сказала я. Но для моего воображения это, безусловно, значение имело. Мне казалось, я вижу перед собой море, темно-синее, как глаза моей Элизабет, и клубы тумана в надвигающейся ночи; маленькие суденышки проскальзывают в неведомый ирландский порт, а затем прекрасный юноша в изысканных одеждах легко взбегает по сходням на борт судна и, повернувшись лицом навстречу ветру, с великой надеждой в сердце отплывает в сторону Франции. Представляя себе эту картину, я видела золотистые волосы юноши, откинутые ветром со лба, и его ясную неукротимую улыбку — улыбку моей матери.
Дворец Гринвич, Лондон. Лето — осень, 1492 год
Англия вооружалась, готовясь к войне. Войско собирали в полях близ замка Гринвич; все лорды подняли своих людей, вооружили их пиками и боевыми топорами, одели в плащи со своим гербом. Каждый день приходили суда от оружейников из Лондона с пиками, копьями и дротиками. Когда ветер дул с запада, я отчетливо чувствовала в нем сухой горячий запах металла, ибо в каждой кузнице ковали клинки и выплавляли пушечные ядра. Суда, нагруженные тушами убитого скота, спускались вниз по реке с рынка Смитфилд; мясо затем превращали в солонину или коптили. Не только во дворце, но и в каждой пивной в радиусе двадцати миль от него вовсю трудились пивовары, и по вечерам в воздухе долго висел теплый солоноватый запах дрожжей.
Бретань — маленькое независимое герцогство,[57] которое дало пристанище Генриху и укрывало его в течение всех тех лет, когда он считался всего лишь безденежным претендентом на престол, — вступила в войну со своим могущественным соседом Францией и обратилась к Генриху за помощью. Я лишь с трудом скрывала улыбку, видя, в каком затруднительном положении оказался мой муж. С одной стороны, ему хотелось выглядеть великим королем-воителем, каким был, например, мой отец, с другой — воевать он не любил и вовсе не испытывал желания оказаться на поле брани, хоть и чувствовал, что в долгу перед Бретанью. Однако война — дело в высшей степени дорогостоящее, а Генриху страшно не нравилось попусту тратить деньги. Он бы, может, был и рад победить Францию в сражении, но мысль о том, что это сражение он может и проиграть, была ему ненавистна, да и страшновато было идти на подобный риск. И я в последнюю очередь стала бы обвинять его в излишней осторожности. Ведь я сама была свидетельницей того, как одно из таких сражений разрушило нашу семью; я большую часть своего детства провела в постоянно воюющей Англии. На мой взгляд, Генрих поступал мудро, проявляя осторожность; он понимал, что славы на поле брани не обретешь, а вот погибнуть можешь легко.
Так что, вооружая свою армию и планируя вторжение во Францию, он по-прежнему ломал голову над тем, как этой войны избежать. Однако в конце лета он все же решил, что войну следует начать, и в сентябре мы покинули Гринвич. Генрих ехал во главе пышной процессии в боевых латах на огромном боевом коне, и к его шлему была прикреплена небольшая корона. Казалось, эта корона всегда была там, но я-то знала: это та самая корона, которую сэр Уильям Стэнли сорвал с шлема короля Ричарда, швырнув на землю его израненное тело. И я, глядя на эту несчастливую корону, испытывала за мужа неподдельный страх.
