Ион Деген - Статьи и рассказы
Директору очень крупного предприятия буквально на следующий день после окончания войны пришлепнули погоны полковника и послали в Германию, а затем в Англию выполнять весьма деликатные поручения.
Познакомился я с ним в санатории, куда меня из госпиталя направили долечиваться. Не знаю, каким образом я заслужил доверие этого необыкновенного полиглота, прообраза героев двух моих рассказов — «О влиянии духовых инструментов» и «О пользе языка идиш». Милая сотрудница Еврейского университета в Иерусалиме, прочитав первый рассказ, безошибочно узнала в герое своего родственника.
Моте я рассказал историю, которая нигде мной не описана. Мой знакомый получил еще одно деликатное поручение. На сей раз, он направился в Италию. Поручение уже не было государственного масштаба. Просто предстояло, во что бы то ни стало вернуть в Советский Союз выдающегося ленинградского дирижера Евгения Александровича Мравинского, припавшего к «Кьянти» и к другим итальянским прелестям и забывшего в связи с этим, где именно находится его дом. Мой знакомый с честью справился и с этой задачей. Заодно, сблизившись с высокопоставленным английским офицером, он умудрился на несколько дней смотаться в Палестину. Разумеется, тайно от родных властей. Это было смертельно опасно. Но авантюризм, свойственный моему знакомому, перевесил естественную осторожность законопослушного советского гражданина. На память о Палестине он привез вырезку из лондонской газеты «Times», три колонки во всю полосу. Английского языка я не знал. Мой новый знакомый читал и переводил мне.
Автор, видный журналист, собственный корреспондент «Times», предупредил читателей, знавших его принципиальный воинствующий антисемитизм, что их удивит содержание статьи.
Он приехал в Палестину, где бедные английские солдаты вынуждены томиться за колючей проволокой, спасаясь от подлых еврейских террористов, где пейсатые мракобесы в средневековых одеяниях своим богомерзким видом вызывали у него тошноту. И дальше он наворачивал мрачные картины увиденного, умноженные на антисемитское естество. В статье он излагал, как медленно постепенно менялось его мировоззрение, как восхищали его трудолюбивые евреи, превращавшие пустыню в райский сад, описанный в Библии, как мужественные евреи, днем до кровавых мозолей обустраивающие землю, ночью вынуждены охранять ее от агрессивных арабов, ворующих и разрушающих плоды труда. Он писал, как стыдно было ему узнавать о подлом поведении англичан, натравливавших арабов на евреев, как сыны туманного Альбиона уподобились кровожадным головорезам Ричарда Львиное Сердце, как они вешают героев-евреев, мечтающих о своем национальном доме после всех мук и несчастий в предавшей их Европе. Он писал, что три месяца, проведенные им в Палестине, изменили все фибры его души и каждую клетку его естества. И сейчас он не только не антисемит, а самый большой друг этого древнего многострадального народа, избранного Всевышним стать образцом для всего человечества. Сейчас он не понимает, какого черта английские солдаты остаются на еврейской земле. Сейчас он мечтает о дне, когда последний из них покинет страну, Творцом завещанную евреям.
Статья произвела на меня потрясающее впечатление. Я даже не сразу осознал фактически героизма моего нового знакомого, осмелившегося летом 1947 года прочитать такую статью какому-то малознакомому мальчишке.
Статью я запомнил и сейчас под впечатлением решения Организации Объединенных Наций изложил ее содержание моему другу Мордехаю Тверскому.
Нависающие над крышами тысячетонные тучи изливали потоки дождя в тот вечер, когда с Мотей мы написали заявление в ЦК ВКП(б), в Центральный Комитет нашей родной коммунистической партии (в скобках — большевиков), с просьбой направить в Палестину двух коммунистов, двух бывших офицеров-евреев. Мы обещали внести достойный вклад в борьбу с английским империализмом.
Через какое-то время, незадолго до встречи Нового 1948 года Мотю и меня вызвали в обком партии к заведующему административным отделом. Первый вопрос, который он нам задал: владеем ли мы древнееврейским языком? Увы, нет. А идиш?. Мотя ответил, что владеет разговорным идиш, но не в совершенстве. Я сказал, что понимаю, но не могу говорить.
— Как же вы собираетесь общаться? — Спросил он.
Я сказал, что даже грузинский выучил за четыре месяца.
— Но вы же инвалид. Какую услугу вы окажете евреям Палестины?
Я объяснил, что хорошо знаком с английскими танками МК-2 и МК -3, «Матильдой» и «Валентайн». Так что польза от меня, безусловно, будет. Ведь уважаемому товарищу заведующему известно, каким я был танкистом и в какой бригаде командовал ротой. Кандидатура Моти, бывшего капитана, командира стрелкового батальона, кажется, не вызывала никакого противодействия.
— Ну, хорошо, сказал заведующий, — партия ценит ваш интернациональный порыв. При необходимости мы к вам обратимся.
Прошло совсем немного времени, и мы с Мотей мечтали только о том, чтобы о нашем интернациональном порыве забыли как можно быстрее и как можно прочнее. Мы узнали об убийстве Михоэлса. Закрыли Черновицкий еврейский театр. Вскоре началась компания борьбы с космополитами и космополитизмом, антисемитская подоплека которой была понятна даже таким ортодоксальным зашоренным коммунистам, как Мотя и я. На партийных собраниях, сидя рядом, мы в страхе ожидали, когда карающий меч родного государства обрушится на наши глупые головы. Только евреи, жившие в самой демократической стране в ту пору прекрасную, в какой-то мере могут представить себе меру нашего страха.
Шли годы. Необходимость обратиться к нам с предложением выполнить интернациональный порыв не возникала. Мы решили, что о нашей глупости забыли. И, слава Богу. В Московском институте тропической медицины Мотя с блеском защитил кандидатскую диссертацию. Ученый совет не сомневался в том, что диссертация достойна степени доктора медицинских наук. Но у нее был существенный дефект — автор еврей. Я обрадовался, увидев Таню и Мотю Тверских на защите моей докторской диссертации в хирургическом ученом совете Второго Московского медицинского института. Вскоре Тверские уехали в Израиль. Нашу семью в Совдепии все еще удерживали путы, хотя все помыслы сына и мои были связаны с Израилем. В течение почти трех лет мы получали подробные информативные письма, написанные мотиным четким, не врачебным бисером.
Яркий апрель 1977 года. Троллейбус остановился возле гостиницы «Киев», чуть больше ста метров до нашего дома. Я вышел и наткнулся на своего личного «ангела» из КГБ… Этакий плакатный майор из взрослеющих комсомольских лидеров, адъютант или помощник, — не знаю, как это у них, — очень крупного чина, моего пациента. Он был приставлен ко мне, следить за тем, чтобы я не нарушал государственной безопасности. Кстати, этот самый очень крупный чин сказал мне однажды:
— Ион Лазаревич, прекратите вашу фронду. Сегодня утром Щербицкий спросил меня, до каких пор вы будете на свободе. И я должен был убеждать его в том, что вы хороший советский человек. Это же анекдот. КГБ защищает вас от партии — (Для непосвященных: Щербицкий был первым секретарем Центрального Комитета коммунистической партии Украины).
Так вот, этот блистательный майор всегда старался возникнуть на моем пути внезапно, чтобы огорошить меня. А я всегда старался оставаться внешне абсолютно спокойным, чтобы не доставлять ему удовольствия. И сейчас он возник подобным образом.
— Здравствуйте, Ион Лазаревич.
— Здравствуйте.
— Что-то у вас сегодня мрачное настроение. Чем-то озабочены?
— Бывает.
— Решили ехать?
— Решил.
Забавная вещь. Вопрос «решили ехать?» не требовал уточнения, хотя мог относиться к чему угодно, начиная с поездки в троллейбусе.
— Ну что ж, вполне закономерно. Скоро тридцать лет с того дня, когда вы впервые решили это.
— Неужели не забыли?
— Ну что вы, Ион Лазаревич, мы ничего не забываем.
Спустя несколько месяцев Татьяна и Мордехай Тверские встречали нас в аэропорту имени Бен-Гуриона. Первая фраза, произнесенная мною после взаимных объятий:
— Мотя, ты знаешь, они не забыли о нашем желании воевать в Палестине?
— Я знаю.
— Откуда?
— Мне сказали об этом в Иерусалиме, в нашей службе госбезопасности.
Как-то, выпивая с Мотей, мы вспомнили дождливый конец осени 1947 года.
— Мотя, — сказал я, — но ведь в ту пору мы с тобой не были сионистами?
— А кем?
— Ну, как сказать? Действительно, был этакий порыв, юношеская жажда справедливости, романтика. Может быть, тот тип правильно назвал наш поступок интернациональным порывом?
— Интернациональным? Почему же мы не попросили послать нас воевать в Грецию или в Китай? Там в ту пору тоже шла война прогрессивных, так сказать, сил с реакцией.
