Василий Аксенов - Москва Ква-Ква
Легче всего мне вспомнить своего ближайшего друга Юрку Дондерона. В течение нескольких лет он делил со мной бразильское изгнание. В годы «хрущевской оттепели», оправившись после своего дерзновенного полета, этот вьюноша летучий был сначала сактирован как инвалид труда, а потом полностью реабилитирован за отсутствием состава преступления. В разгар венгерской революции Юрка в знак протеста умудрился жениться на двух сестрах Нэплоше. Позднее протест перерос в большую двойную любовь. Все это наше общество, бывшие «плевелы», в бесконечные годы «зрелого социализма» и «застоя» вело такой слегка чуть-чуть несколько диссидентский, такой, в общем, протестный образ жизни, за исключением Боба Рова, который окончил юрфак и стал прокурором. Нас все время куда-то таскали, делали предупреждения, лишали заработка. Позднее, к 1980-му уже году, после того как мы с Юркой выпустили неподцензурный альбом «Джаз и только джаз!», две главные советские бабы, Степендида Властьевна и Гризодуба Братановна, выбили нас сапогами под зад аж в Бразилию. В этой шипящей и жужжащей стране Юрка с женами тащился, тащился, мыкался, волочился и вдруг инициировал ударное трио с массой дополнительных звуковых эффектов. Сестры к тому же на скрипках вполне прилично, то одна, то другая, то вместе, вступали, а Юрка за жизнь наблатыкался весьма на своем саксе-альтушке. Жизнь, говорил он, и не тому научит. И вдруг – неожиданный успех! Критики стали о них с энтузиазмом писать: ну, разумеется, «Из России с джазом», ну чуть поглубже, «Звуки из подполья», эдакая, так сказать, парафраза к Достоевскому, и т. д. Объездили всю необозримую Бразилию с концертами, записали несколько дисков, промчались по телеканалам, и все это без всякого мандража, спокойнo, веселo; все равно, мол, терять нечего, а оказалось, кое-что можно и найти. А ведь было всем троим уже за полсотни.
Года два назад трио «Дондерон и Нэплоше» приехали с концертами в Москву и, увидев, какая тут после Августа-91 разгулялась свобода, восхищенные и умиленные, решили остаться. Словом, сегодня вечером мы идем к ним на Арбат, в клуб «Плевелы из фавелов»; вот уж посвингуем за милую душу!
Предаваясь этим воспоминаниям и отвечая только улыбками на бесконечный монолог своей бразильянки, я шел с ней под руку через мост и смотрел на бордюр 35-го этажа, с которого Юрка в чудовищную пургу 1953-го спрыгнул на дельтаплане пана Затуваро-Бончбруевича. Юрка почему-то никогда вслух не вспоминает о своем геройстве и даже злится, когда кто-нибудь его к этому побуждает. Я никогда этого не делаю. Просто мы иногда смотрим друг другу в глаза и читаем в них безысходную тоску по Глике.
Мы подошли вплотную к высотке, и я положил на ее гранитный бок свою правую руку. Мемориальных досок на этом боку за время моего отсутствия основательно прибавилось. Здесь были имена народных артистов, писателей, композиторов, ученых, а также изобретателей разного рода «устройств». Ну а рядом с ними, в первом этаже, пооткрывалось много всякого рода буржуазных заведений. Мы зашли сначала в «Персону грата» и выпили там зеленого чаю с живой мятой со склонов горы Хермон. Потом заглянули в «Чарли Чаплина», где как бы практиковался «сухой закон» и выпить как бы рюмку водки можно было только под прикрытием как бы брусничного сока. Потом решили поесть в «Тутто бене», но там кухня была закрыта в связи с угрозой взрыва, и мы ограничились бутылкой отменного «Кьянти» у стойки бара. В завершение этих экспериментов посетили «Иллюзию счастья» и там «отлакировали» все предыдущее шампанским «Веселый корнет».
«Ты знаешь, а мне нравится в этой вашей Ква-Ква, – так Эшперанша решила назвать Москву. – Чисто, вежливо, с понтом. Что здесь, всегда так было?»
«Боюсь, что нет, – ответил я. – От прежнего только вот магазин „Овощи-фрукты“ остался. Хочешь, зайдем?»
Этот магазин был в высоту значительно больше, чем в длину. Раньше, бывало, оказывался весь забит очередями то за редким фрукт-бананом, то за луком-бузулуком. Теперь в смысле народных масс было пустовато, а вот прилавки были хаотически заставлены и завалены разного рода поставками, причем норвежские сельди непринужденно соседствовали с бельгийскими шоколадками.
Главным действующим лицом описываемого момента, то есть, в общем-то, завершающего повесть эпизода, была пожилая, но, как говорится, «еще ничего» дама в малиновом брючном костюме, основательно сутуловатая, но еще на прытких ножках, в начесанном паричке и с натянутой подтяжками маской циркового лица. Она бодренько цокала высокими каблуками вдоль прилавков и отпускала вопросительные и восклицательные реплики: «А это сколько стоит?», «А это в какую цену?», «Ой-ей, кусается!» Интересно, что продавщицы, которые всегда были очень надменны в этом магазине и внешне вроде бы совсем не изменились, были с этой дамой весьма обходительны. Одна из них показалась мне знакомой еще с 1952-го, ее, кажется, звали Шурой.
«Простите, Шурочка, – обратился я к ней с бразильской галантностью, – не скажете ли вы мне, кто эта дама в малиновом костюме?»
Суровая продавщица вдруг расплылась отменнейшей любезностью. «Ну как же, ведь это наша знаменитость, народная артистка Кристина Горская. А вон и наш любименький Штурманочек сидит: она ведь всегда вместе с ним к нам заходит».
В углу сидел на солидной попе большой и очень старый тигр. Глаза у него явно слипались, и он иногда зевал, обнажая один сохранившийся клык и рядом некоторое количество коренных.
«Боже мой, да ведь это же Штурман Эштерхази! – ахнул я. – Сколько же ему может быть лет?»
«Ой, не говорите, – вздохнула Шура, – уж мы так тут все боимся, как бы он не умер. Ведь он нам как родной».
Ее соседка, кажется, Вера, крикнула через магазин: «Штурманооочек, хочешь яблочко?» Тигр сбросил дремоту и не без труда, но с готовностью поднялся на задние лапы. Крутобокое румяное полетело ему прямо в пасть. Он с аппетитом его сжевал и в знак благодарности помахал Вере передними лапами. Шура, кажется, смахнула слезу. Эшперанша в полнейшем изумлении прижалась щекой к моему плечу. Иесус, Мария и Иосиф, что же это за буддизм процветает в этой Ква-Ква-Ква? Артистка Кристина Горская посмотрела на меня слегка чуть-чуть в несколько прежней манере, через плечо. Вы кого-то мне напоминаете, сеньор. Почему она решила, что я сеньор, по жене или по жилетке? Когда-то, сказал я, сорок два года назад, мы прогуливали в здешнем дворе добермана по кличке Дюк. О, я помню Дюка, она с уважением округлила рот, от него пошла целая линия отменных пинчеров. Ах, она рассыпалась почти неуловимыми, но многочисленными морщинками, а как они играли со Штурманочком! И я вас помню, мисс, сказал я к ее вящему удовольствию от такого обращения. Впрочем, вас помнит вся страна.
