Эдуард Тополь - Любожид
Но Рубинчик не стал ни в одну из очередей, а пробился сквозь толпу в глубину магазина, к двери с табличкой: «Посторонним вход воспрещен». Сразу за этой дверью была лестница вниз, в подвальные склады, а под лестницей находилась комнатка дежурного администратора, и к этой комнатке еще с лестницы стояла очередь так называемых левых, или блатных, покупателей. Они разительно отличались от тех, кто толпился в торговом зале. На них были импортные дубленки, кожаные и замшевые пальто, модные кожаные сапожки до колен и прочий импорт. То была новая московская буржуазия – парикмахерши, адвокаты, портнихи, спортсмены-олимпийцы, продавцы галантерейных и обувных магазинов, гостиничные администраторы и т.п. А приглядевшись, вы могли обнаружить среди них и балерину Большого театра, и кинозвезду средней величины, и хозяина «ямы» Лопахина. Все они несли вниз, администратору, что каждый мог – от бельгийских сапог на меху до автомобильных запчастей. И когда подошла очередь Рубинчика, он, войдя в комнатушку администратора, сказал светски:
– Катюша, здрасти, как поживаете?
Катя, полная администраторша лет тридцати трех, не то любовница, не то племянница соседа Рубинчика по прежней квартире в Филях, вскинула на него пустые глаза:
– А, Лев Михайлович! Здравствуйте.
– Катя, завтра у нас в ДЖ французский фильм, а в воскресенье показ новых мод, Слава Зайцев. Я подумал, что вам это будет интересно… – И он положил ей на стол только что купленные в ДЖ билеты.
– О, спасибо! – сказала Катюша. – Сколько я вам должна?
– Да что вы, Катя! Это же пригласительные билеты. Бесплатно.
– Ну спасибо. – Она спрятала билеты в стол и положила перед собой лист бумаги. – Что будете брать?
– А что есть? – Рубинчик не был уверен, что Катя пойдет в ДЖ, но билеты ей пригодятся – для дантиста, автомеханика, начальника ЖЭКа…
– Да все есть. Вам мясо, рыбу? Или и то и другое?
– Мне, вы знаете, Катя, в дорогу. Я в отпуск еду, с семьей…
Катя посмотрела на него внимательным, долгим взглядом. Вздохнула и стала писать не спрашивая.
– Икру черную – могу дать три банки, не больше. Сервелат – советую взять четыре палки, это не портится. Еще буженину польскую – полкило. Купаты в банках и рулет телячий – по две штуки, больше не могу, это у нас осталось от буфета в Кремлевском Дворце. Рыбу возьмите копченую. Что еще? Мандарины? Яблоки? Шампанское?
– Если можно… – сказал Рубинчик.
Катя быстро протрещала на арифмометре весь столбец цен, который был в ее списке, написала на клочке бумаги общую сумму – 87 рублей 46 копеек – и сказала Рубинчику:
– Заплатите в кассу и отдайте чек в отдел расфасовки.
– Я знаю, Катя. Спасибо.
Он уже повернулся уйти, но она вдруг сказала:
– Лев Михайлович!
– Да, Катя?
– Разве вам у нас плохо было? Вы же все имели…
Рубинчик посмотрел ей в глаза. В ее глазах не было ни издевки, ни партийного презрения к очередному «предателю Родины». А только – укор.
– Катя, у тебя папа жив? – спросил он.
– Да, конечно…
– А мама?
– Да. А почему вы спрашиваете?
– А мои все погибли на этой земле, и все равно даже ты считаешь, что я тут живу у вас. Не у себя. Понимаешь?
– Ну, это я так сказала, случайно, – смутилась она. – Я не имела в виду…
– Имела, Катя.
– Хорошо, имела! – обозлилась она. – Ну и что? Там – война, арабы, наркотики, безработица! Вы что – вы не смотрите телевизор? Как можно везти туда детей?
На это ему уже нечего было сказать.
– Как-нибудь выживем, Катя. Спасибо.
Он пошел вверх по лестнице и услышал у себя за спиной ее тяжелый вздох и искренне огорченный голос:
– Кошмар! Что люди делают!…
Через сорок минут в отделе расфасовки ему достали из-под прилавка два тяжелых бумажных пакета, положили в его авоськи, и Рубинчик стал протискиваться к выходу, как вдруг…
– Варя?
Он не поверил своим глазам – прямо перед ним были огромные, синие, растерянные, испуганные и обрадованные глаза Вари Гайновской.
– Вы? – спросила она почти беззвучно. – Вы не уехали?
– Завтра, Варенька. Как ты живешь? Ты стоишь тут в очереди?
– Нет, я так зашла, просто. Можно, я вам помогу?
На ней было какое-то бежевое, тяжелое – драповое, что ли? – пальто, но не это смутило Рубинчика, а столбняк и тревога в ее глазах и какое-то ожесточение в лице. Словно сквозь ее юную, девичью кожу еще больше проступил абрис суровой княжны с какой-то старой северной иконы.
– Ничего, я сам. Идем отсюда, – сказал он и стал протискиваться к выходу, но она все равно попыталась помочь ему, ухватившись за одну из авосек.
Вдвоем они пробились сквозь толпу на улицу, подошли к его машине. Он открыл багажник и положил в него свои покупки. Было какое-то неудобство, дискомфорт, неловкость во всем – и в том, как она униженно и покорно плелась за ним по улице и через сугроб (почему он не видел раньше, что у нее такая гусиная походка?), и как стояла возле его машины, возвышаясь над ним чуть не на пол головы (а ведь раньше он и не замечал, что она выше его ростом), и как он укладывал в багажник эти пакеты, думая, что, может быть, дать ей что-нибудь – колбасу, икру, шампанское? Но возьмет ли она?
– Лев Михайлович… – сказала Варя.
– Да, Варенька…
– Возьмите меня с собой.
– Варя, ну о чем ты говоришь? – Он закрыл багажник, обошел Варю и открыл дверцу кабины, чтоб сесть.
– Лев Михайлович! – вдруг крикнула Варя в полный голос.
Господи! – подумал он, видя что на них оглядываются прохожие. Этого только не хватало! Нужно пресечь эту истеричку – жестко и сразу!
Но вместо этого он подошел к ней, стоящей у заднего бампера, взял ее за руки и сказал мягко, как больной:
– Варенька, пойми: уже ничего невозможно. Я уезжаю завтра. Ты понимаешь? Будь умницей. Я прошу тебя. Ты будешь, правда?
– Да… – сказала она заторможенно.
– Ну и молодец. Счастливо! – И он с облегчением чмокнул ее в холодную щеку, на которой почему-то даже не таяли снежинки.
И быстро сел в машину, захлопнул дверцу и завел мотор.
И вдруг, когда он уже отпускал педаль сцепления и тронул машину, рядом с ним, слева, что-то рухнуло в снег, и белые руки упали на стекло дверцы.
– Лев Михайлович!
Он похолодел – Варя стояла на коленях, в грязном снегу, ее руки скользили по стеклу его машины, а все, кто шел по тротуару, замерли и воззрились на эту сцену.
Он ударил по тормозу, выжал сцепление, правой рукой перевел рычаг скорости на нейтральную, а левой уже опускал стекло в дверце.
– Прекрати истерику! Встань! – сказал он жестко.
– Лев Михалыч, я… я беременна, – прошептала она.
