Леонид Сергеев - Вид с холма
Рудька — сценарист, мастер диалогов, участвовал в создании известных фильмов, но зрители его не знают, потому что его фамилии нет в титрах. Авторы фильма заказывают ему работу, платят деньги, а славой не делятся — такие в киноискусстве попадаются.
— Я профессионал, делаю свое дело, — важно говорит Рудька. — В киношных кругах меня ценят, а слава такого рода мне не нужна. Для настоящей славы у меня есть пара сценариев. Когда-нибудь по ним снимут классные фильмы. Но здесь нужен режиссер калибра Феллини.
Рудька высокий, полный, лысый, у него неуклюжая походка, но он бравирует этими недостатками, даже выпячивает их.
— Я слегка постарел, располнел, — говорит мне с цветущей улыбкой, — зато меня отовсюду видно. А мое обаяние возросло, я теперь его испытываю на подругах жены, чтоб говорили ей, какого в сущности замечательного мужа она имеет.
На самом деле она его почти не имеет. Рудька с женой живут раздельно — три года назад по обоюдному согласию, без всяких скандалов решили некоторое время пожить отдельно — оба творческие люди и больше всего ценят свободу. У них вполне дружеские отношения, они постоянно перезваниваются — любят друг друга на расстоянии, но иногда и не на расстоянии. Рудька заботится о жене, каждую неделю привозит ей продукты. И всячески помогает неустроенным подругам жены — с женщинами он вообще щедр, благороден. А с мужчинами смел до нахальства; все творческое мужское население делит на две категории: бездарностей и приспособленцев. К первой категории причисляет случайных людей в искусстве и тех, в ком тщеславия больше таланта. Ко второй — официозных деятелей и тех, для кого искусство — всего лишь способ заколачивания денег. Этих последних громит особенно:
— Безмозглые дуралеи! Не картина, а чушь собачья!
Или о писателе:
— Кустарная проза! Не роман, а килограмм бумаги. Я такое за рюмкой водки напишу.
Но еще больше достается от Рудьки политикам, которые по его словам только и думают о личном обогащении; политиков он делит на негодяев и дураков — и тех и других презирает и никогда не ходит голосовать; вместо себя посылает дворника — дает ему паспорт и бутылку пива; «пойду голосовать, когда будет партия честных», — говорит.
Квартира у Рудьки двухкомнатная, но он умудрился ее захламить до предела: в одной комнате форменный склад — здесь и байдарка, и палатка, и велосипед, и слесарный инструмент, и сотня всяких сломанных штуковин, вроде патефона и торшера, которые Рудька подобрал неизвестно где, с надежной починить; в другой комнате между шкафов, коробок и стопок книг тянется тропа к дивану и столу с пишущей машинкой. Рудька барахольщик, собирает все, что выкидывают, и нередко дает вещам вторую жизнь.
— Я люблю старые вещи, в них душа мастера, — говорит мне Рудька и показывает какую-нибудь покореженную электроплитку, этакое металлическое пюре, которое накануне нашел на помойке.
Как-то я необдуманно сказал ему:
— А понадобится ли тебе все это? Может, подгоним самосвал и вывезем весь этот хлам.
— Ты что! — ужаснулся мой друг. — Это ж ценности! Вот подожди, все починю, ахнешь какие вещи! — и довольный двинул меня локтем.
Каждому ясно — в дружбе надо уважать чужое мнение, но азартный, ершистый Рудька забывает об этом и у нас с ним частенько возникают размолвки. Например, не так давно у меня жила одна женщина; пришла — тихоня-тихоней, этакая угрюмая молчунья, вечно погруженная в какие-то воспоминания, но постепенно она расправила плечи, стала на меня повышать голос; я забеспокоился, засомневался — а надо ли мне такое сожительство? — и предложил своей подружке временно отдохнуть друг от друга. Рудьке это не понравилось — я же говорю, он трогательно относится к женщинам. Сморщив нос, он проворчал:
— Совершаешь жуткую ошибку, потеряешь прекрасную женщину.
— Наверно, — спокойно согласился я. — У тебя, кстати, жена тоже прекрасная, но ты почему-то любишь ее на расстоянии.
— Все осторожничаешь, — продолжал Рудька, не обращая внимания на мою реплику и по-моему втайне завидуя моему спокойному ровному характеру. — Ты уж лет двадцать пять не женат. Это не украшает мужчину. Я с женой — другое дело, у нас родство душ, но несовместимость в быту. Была бы трехкомнатная квартира, чтоб не маячить друг у друга перед глазами — другой разговор, а здесь одному еле повернуться. У жены и вовсе однокомнатная клетушка. А у тебя простор!
Действительно, после смерти матери и сестры я остался один в трехкомнатной квартире и в самом деле в вопросе женитьбы я немного трусоват, но в мою защиту следует сказать: во-первых, когда-то я уже был женат и за два года, что прожил в браке, ничего хорошего не получил, только потрепал нервы; во-вторых, я время от времени завожу сожительницу и меня такое положение устраивает, ведь я тоже творческий человек и тоже больше всего ценю независимость, свободу. Это-то и не нравится Рудьке — похоже, он хотел бы оставаться свободным в единственном числе. И потом, в моей осторожности, частых сомнениях, если вдуматься, есть прелесть сомнения, желание сохранить, не испортить мечту об идеальной женщине — извиняюсь за высокие слова.
Другое дело Рудька — он, горячая голова, частенько рубит с плеча. Взять хотя бы вчерашний день — звонит в шесть утра и сразу:
— Давай, вставай! Еду к тебе кое с кем. Продемонстрируешь искусство человеческого общения.
— С кем едешь? И почему в такую рань? Может, попозже? — попытался я выяснить, но где там!
— Считай, еду, чтобы поприветствовать тебя, — торопливо сказал и повесил трубку.
Не прошло и двадцати минут, как он ввалился с двумя англичанами и переводчиком.
— Знакомься! — бросил. — Журналисты из Англии. Хотят сделать репортаж о Москве… Встречи с интеллигенцией, работягами и детьми. Ты идешь первым номером, представляешь интеллигенцию.
— Лучше представлю работяг, это мне ближе, — заверил я. — И вообще, почему именно я? Кто я такой?! Что такого сделал? Кто меня знает, кроме тебя и моей собаки?
— Делай, что говорю, — Рудька сморщил нос. — Быстренько ответишь на их вопросы и поедем в детсад, я уже договорился с заведующей — она моя знакомая. Потом заглянем куда-нибудь на стройку и… в Дом кино, выпьем как следует, научим этих хилых англичан пить водку. Внизу нас ждет шофер на «рафике» — студия выделила.
Рядом со здоровяком Рудькой и нашим переводчиком, плотным парнем с каменным лицом — явно сотрудником КГБ, иностранцы выглядели маловыразительно — худые, бледные, в приталенных пиджаках — этакие подростки из благополучных семейств; но что сразу бросалось в глаза — это их раскованные манеры. Один из них прошелся по квартире, взял кинокамеру, через переводчика спросил: «Все ли можно снимать?» и, когда я кивнул, навел объектив на моих собак — известно, англичане любят животных.
Второй англичанин достал диктофон, сел верхом на стул, обхватив спинку руками, и задал мне первый вопрос: «Сколько я написал книг и сколько за них получил?». Я объяснил и заодно лягнул всех западников, заявив, что «они судят о человеке не по тому, что он из себя представляет как личность, а что имеет», и что «вообще все они помешаны на деньгах, а у нас главная ценность — общение друг с другом».
«О чем ваши книги, кто их рекламирует, помогает ли Союз писателей, что такое Дом творчества?» — англичанин сыпал вопросы; я отвечал не очень внятно; спасительные ответы шли от Рудьки:
— Писать надо в основном о любви — вечная, чрезвычайно богатая тема, об остальном древние уже все сказали… У нас лучшая реклама — слухи. Они зря не бывают. А у вас реклама из любой посредственности делает звезду… Дома творчества — отдых для семейных, можно пожить с симпатичной читательницей…
Англичанин с камерой, давая понять, что владеет ситуацией в нашей стране, спросил: «Не хотел бы я уехать в Англию навсегда?».
Я напыжился и с патриотическим пафосом заявил, что после российских просторов мне было бы тесно в Англии, что туристом поехал бы с радостью, но уехать навсегда — извините, и дальше развил эту тему в том смысле, что никогда не променяю нашу нищую Россию на процветающий Запад, что наши люди могут отказаться от многих материальных благ, но им никак не прожить без общения, без выпивки, без песен и стихов, что в русском искусстве есть боль за все человечество, а не только собственнические интересы, как у них, на Западе.
После этих моих слов переводчик немного расслабился. До этого он явно нес отсебятину: мы с Рудькой скажем пару-тройку слов, а он тараторит минут десять, но после моих патриотических слов, вроде, стал переводить точно, как эхо. Дальше я разговорился, как пьяный лектор: без всякой прикраски рассказал о жизни нашей интеллигенции — продемонстрировал глубокие познания в этой области, — а в заключение подарил англичанам по своей книге. Рудька тут же пометил в книгах лучшие, по его мнению, рассказы.
