Джойс Оутс - Ангел света
— Да, — говорит Кирстен, — выпить было бы неплохо. Со льдом. Мне так жарко.
И минутой позже, со слегка смущенным смешком:
— Меня всю трясет.
Он спрашивает, почему ее трясет, чего она боится, и она говорит — без всякой причины, без всякой причины, снова отбрасывает волосы, чтоб не лезли в глаза, смотрит на него, улыбается, так что видны бледные десны и крепкие влажные белые зубы. Ник чувствует необыкновенную слабость под коленями, внизу живота, в кишках. Кирстен Хэллек кажется ему не вполне реальной, и, однако, вот она тут стоит — и что же ему с ней делать, как быть?.. Прелестная маленькая шестилетняя плутовка вбежала тогда в гостиную Изабеллы — губы вымазаны малиновой помадой, щеки накрашены, белая ночная рубашечка спадает с плеча… а теперь это тяжело дышащая девушка с крепкой грудью, которая прижалась к нему как-то вечером две-три недели тому назад, заставила его поцеловать себя, впилась поцелуем в его губы.
Она вдруг разражается смехом — смех у нее удивительно хриплый, как вообще у девчонок… она протягивает ему брошюру или памятку и спрашивает, не его ли это — она нашла книжонку на дорожке к дому; Ник берет памятку из ее рук, бросает на нее взгляд — религиозный или политический трактат. «Вестник Революционной армии американских серебристых голубей» — грубая оберточная бумага, черные и красные заголовки: ЭКСПЛУАТАЦИЯ ГАИТЯН НА ВОСТОЧНОМ ПОБЕРЕЖЬЕ; В ПОДДЕРЖКУ НАШИХ ИРАНСКИХ ТОВАРИЩЕЙ, БРАТЬЕВ И СЕСТЕР ИЗ ЛИВИИ. Ник отбрасывает брошюрку — конечно, она ему не нужна, просто мусор, хлам, какой попадается в почте. Так… приготовить им обоим чего-нибудь выпить?
— Что хотите, — говорит Кирстен. — Со льдом. Пожалуй, еще и с лаймом.
— У меня тут нет лайма, — явно забавляясь, говорит
Ник.
— А лимон? Ломтик лимона?
— Сейчас посмотрю в холодильнике, — говорит он.
Он целует ее, и слабость в коленях, в кишках усиливается. Во рту становится сухо. Кровь приливает к низу живота, он чувствует, как она пульсирует — жарко… нелепо… карикатурно… совершенно восхитительно.
— Вы здесь в самом деле один? — говорит Кирстен со слабой улыбкой.
Ник смеется.
— Я всегда один, — говорит он.
Ей надо позвонить, говорит она ему: ее тетушка, Хэрриет Флетчер, так о ней беспокоится… типичная милая добропорядочная старушка, которая вынуждает лгать… он не возражает?., есть тут телефон?.. И Ник говорит, что, конечно, не возражает — изволь, телефон в вестибюле.
Он оставляет дверь в кухню открытой. Слышит, как она набирает номер, говорит:
— Алло, тетя Хэрриет? Да. Конечно. Я в порядке. Да, здесь в доме вечеринка… да, тот самый адрес… Снеси Лэтроп… да… нет, это было в школе мисс Пиккетт… ну, не совсем моя соседка… конечно… конечно, они рассчитывают, что я… все в порядке… спальные принадлежности у меня с собой… увидимся завтра, может быть, днем?.. Не знаю. Спокойной ночи. И пожалуйста, не волнуйся…
Ник возникает из кухни, держа в каждой руке по стакану. Какое приятное волнение — зубы у него слегка постукивают, но девчонка, конечно, видеть этого не может. Она сама дрожит, пристально глядя на него с этой своей странной широкой испуганной улыбкой.
Они смотрят друг на друга. И вдруг обнаруживают, что смеются — все так удивительно, так чудесно.
— Пошли наверх? — предлагает Ник. — Держи свой стакан.
— О Господи, спасибо большое, — говорит она, берет из его пальцев стакан, отхлебывает с закрытыми глазами. На виске ее трепещет светло-голубая жилка. Прелестная девчонка. Еле уловимо попахивает потом. Наверно, не бреет себе ноги, наверно, не бреет под мышками — он представляет себе влагу на скрученных завитком волосах, рыжеватых, не всем видимых, совершенно прелестных.
— Так пошли наверх, Кирстен, — бездумно произносит он.
— Да, — говорит она, прижимаясь к нему, и он обвивает ее плечи рукой, целует в губы, в шею, в ухо, она вздрагивает, и хихикает, и поеживается, отталкивает его, словно бы против воли; и после легкой паузы поворачивается, говорит: — Я, пожалуй, возьму это с собой, — и, нагнувшись, поднимает с пола плетеную сумку на длинной лямке.
УТОПЛЕННАЯ ВАННА
Прием. На Рёккен, 18, вечно прием.
Оуэн Хэллек в непромокаемой куртке и темных брюках входит через парадную дверь — она не заперта — и смело направляется в гостиную, где горит одна-единственная лампа. Все — на террасе. Стоит теплый сентябрьский вечер, и бассейн освещен, а в деревьях звенят цикады.
Никто его не встречает. Никто не заметил его появления. Оуэн, сын Мори, вернулся домой, и никто этого не заметил.
Он подглядывает за матерью и ее гостями сквозь высокие стеклянные двери. Голоса, смех, силуэты. Вечно какой-нибудь прием. Сухое белое вино, и водка, и красная икра, и паштет с коньяком и зеленым перцем. В приемах — вся жизнь Изабеллы Хэллек, и когда этот прием подойдет к концу, и жизнь ее должна подойти к концу.
Он стоит очень тихо, наблюдает. Его не видно. В темной одежде, с коротко подстриженной бородкой. Цикады в деревьях разражаются таким звоном, точно взвизгивает пила, — при обычных обстоятельствах нервы его не выдержали бы.
Кто-то неподалеку разговаривает — возможно, в столовой. На кухне. Оуэна это не тревожит. Механизм бомбы, которую он принес, поставлен на полночь, и потому Оуэн так спокоен. Ведь сейчас половина десятого, и прием к тому времени непременно закончится. Когда съехались гости? В половине шестого? В шесть? Значит, скоро начнут разъезжаться… если это не вечеринка особого рода… в каковом случае они все умрут и никто не будет в этом виноват.
Бадди как-то заметил, что Оуэн «идеально здоровый» человек. И сейчас он это чувствует — до самых кончиков рук. До самых кончиков ног.
Он уже какое-то время не спит, и его острый, горящий от бессонницы взгляд безжалостен. Он смотрит на вытянувшуюся перед ним гостиную и изрекает свой приговор: красиво. И ни к чему.
Сводчатые окна, парчовые портьеры, камин из светлого известняка, вывезенного из Флоренции, восьмифутовый китайский свиток с непременными воробьями и деревьями и туманно-расплывчатым пейзажем, белая балюстрада лестницы… Не дом, а жемчужина, предмет мечтаний всего Вашингтона, гордость Изабеллы Хэллек — все в клочья.
У него в руках постановление, у него — бесстрастно тикающий механизм бомбы. Будущее, в которое его несет. Будущее, в которое ее несет — хотя сейчас она и смеется со своими гостями на террасе, пожимает на прощание руки, принимает смачные пьяные поцелуи.
Он — не Оуэн Хэллек. Он — солдат, партизан. Он поднимется по лестнице и будет ждать ее в спальне. Чтобы все в клочья.
Быстро — бежать, держа на руках высокую пирамиду яиц! — пока они не упали и не разлетелись вдребезги!
Но голоса в соседней комнате удаляются: кто-то уходит через боковую дверь, и Оуэн идет по нижнему этажу, легко ступая, невидимый в своей темной одежде, мрачный, любопытный, голодный.
Он не ел полсуток, а то и больше. Это не имеет значения — в этой фазе жизни ему требуется меньше еды, как и меньше сна. Однако запах чего-то вкусного привлекает его, и вот он уже в темной столовой, а потом у двери в кухонную кладовку, а потом просовывает голову в ярко освещенную кухню, где миссис Салмен споласкивает стаканы и ставит их в посудомойку.
Сначала она его не замечает. Дородная женщина, приближающаяся к шестидесяти, редкие седые волосы завиты крутыми кудельками, очки в голубой пластиковой, скошенной вверх оправе… она работает у Изабеллы с середины шестидесятых годов, и, хотя Оуэн прекрасно ее знает, он ни разу толком ее не видел. Жертва, наконец решает он. Но не безвинная.
Ибо нет «безвинных» людей.
На столе стоит огромный веселый, красный с оранжевым, пластиковый поднос для закусок, и на этом подносе лежат остатки пиршества, привлекающие интерес Оуэна: тарталетки с сыром и беконом, волованы с грибами, одна — единственная креветка, наколотая на зеленую вилочку. Тот, кто увидит мое лицо, должен умереть, думает Оуэн и в тот же момент нажимает на качающиеся створки двери и просовывает голову на кухню — юноша, вернувшийся домой ночевать.
— Привет, здравствуйте, что можно поесть, где все?..
Миссис Салмен поворачивается к нему. Испуганное луноподобное лицо, морщины, образующие как бы скобки по бокам рта, сначала разглаживаются в улыбку: она узнала и обрадовалась. Но потом она понимает, что перед ней не мальчик Оуэн, а тот Оуэн, который причинил своей матери столько горя, и улыбка застывает.
— Привет, — тихо говорит Оуэн, — здравствуйте, миссис Салмен, — как тут у вас все, заканчивается? Где мама? Не возражаете, если я… — Хватает две тарталетки и сует в рот. Жует. Улыбается. Глаза горят, настороженные.
Миссис Салмен смотрит на него. Вытирает руки о передник — классический жест, как он считает.
