Алексей Макушинский - Макс
Об этой встрече мне нечего больше сказать; о ней все уже сказано; давным-давно уже сказано.
Сергей Сергеевич… да, Сергей Сергеевич взял его под руку и пошел с ним вместе, вдоль Екатерининского канала, то есть, со своей точки зрения, обратно. Он приехал, как выяснилось, на два дня, уезжает сегодня вечером. Позволено ли ему будет спросить? Конечно, конечно… И уже начинали желтеть, краснеть, как сказано, клены, там, в Михайловском, им, Максом, особенно любимом, как сказано, парке, уже совсем низким, осенним казалось нависшее над лужайкой, над кленами, в темных тучах, серое небо… Единственное… единственное событие… во всяком случае, для него, Макса, единственное… Предупредить заранее? Он не мог, он не знал. Сразу после? Он не решился. Что? другие возможности? другие роли и другие спектакли? Жалеет ли он о них? Вот сейчас, в общем нет… Но скажите, Сергей Сергеевич… Подвел? Нет, не очень… Идемте? Идемте… И они шли уже вдоль Лебяжьей канавки, мимо Летнего сада, и вышли, значит, к Неве, и — что же?.. Надежды не сбылись? ожиданья не оправдались? Оправдались — на свой лад? сбылись — но иначе? Дождь, такси… всего наилучшего. И уже в машине, усевшись на переднее, рядом с шофером, сиденье, Сергей Сергеевич — наконец: писал я когда-то — в последний раз: пишу я теперь — Сергей Сергеевич, уже сидя в машине, в последний раз, наконец, сложил руки на груди и пошевелил, на прощание, пальцами. Машина, брызнув водой из-под колес, развернулась, отъехала; Макс, оставшись один, пошел дальше, по набережной, перешел на Васильевский остров: и затем еще очень долго, как сказано, стоял, под мелким дождем, на Стрелке и глядя на воду, набегавшую, ложившуюся на ступени, вновь отступавшую… ни о чем, конечно, не думая, но с отчетливым, чуть-чуть, может быть, удивлявшим его самого, чувством, да, завершения… чего же?.. уже завершенного… но все-таки завершения, завершения… отчасти похожим, наверное, на то чувство, которое я сам испытываю, здесь и теперь, с каждым днем все отчетливее и с каждой страницей яснее.
Но как же, все-таки, как они кружат в пространстве, эти поезда, электрички, подрагивают на ходу, грохочут, гудят, проводят линии, вычерчивают узоры, и медлят, и снова стремятся, и вдруг, и вдруг поворачивают…
Соня, следовательно, сидевшая на скамейке…
И, конечно же, все это, все это… и этот вновь темный, вновь пасмурный, уже так давно отмеченный мною на карте, проплывавший за окнами, остановившийся день, и Павловск, волшебное место, и вокзал, и парк, и холмы, и аллеи, и влажный воздух, и дымка в низинах, и это огромное, опять-таки, серое, над холмами и над деревьями нависавшее небо, и павильоны, и беседки, и статуи, и ручей, и мостик, отражавшийся в тихой воде, и островерхая башенка на берегу, и далекие очертания дворца, и пожелтевшие липы, и желтые листья, и вся эта наша поездка, и все мои мысли, понемногу во мне умолкавшие… о разных, о совсем разных, конечно же, понемногу умолкающих во мне временах, о моей, следовательно, уже готовой начаться и теперь уже, в общем, кончающейся, во мне самом умолкающей понемногу истории, со всеми ее поворотами, скрещениями линий, смещениями перспективы, событиями, персонажами, встречами… да, все это, все это, все это кажется мне теперь простым приближением к ней, уже так давно появившейся, вовсе не исчезавшей… и мы шли к ней медленно, медленно, долго, так же медленно, как шли когда-то, навстречу друг другу… и когда прошли мимо, Макс, обернувшись, остановился; и пошел обратно; я тоже; и темный гравий поскрипывал у нас под ногами; и тихо шуршали листья; и аллея вдруг запахнулась; и… все прочее уже давным-давно рассказано мною. Упомянем, в последний раз и в белой с черными полосами обложке роман, лежавший у нее на коленях; упомянем, конечно, дворец и внешнюю его галерею; полулестницу и полутропинку; мостик и снова мостик; павильон с колоннадой. И он сам не понимает теперь, сказал Макс по дороге обратно, почему он не позвонил просто-напросто Ингмару, Хельге, не спросил у них ее телефона… она этого тоже не понимает, сказала Соня; хотя, с другой стороны, ее телефона у них, по всей вероятности, нет. Нет? Нет. То было, в ее жизни, более или менее случайное знакомство, сказала она. В моей тоже, ответил Макс. Бывают, впрочем, такие случайности… И на другой день встретились мы у Исаакиевского, и на третий возле Казанского, как уже говорилось, собора… и она знала его, как выяснилось, гораздо лучше, чем мы его знали, этот город, лишенный названия, насквозь описанный и почти совпадающий со своим описанием… и ты можешь, конечно, писать все, что хочешь, сказал мне Макс, в поезде, по дороге в Москву, в конце вагона и в тамбуре, где горел, разумеется, свет, и отражения наших лиц, наших рук проплывали сквозь туманные сумерки, сквозь тени деревьев. Все, что хочешь; я снимаю запрет. Спасибо, сказал я. Но знаешь ли ты, что ее вполне могло бы не быть, моей и нашей, сказал я, истории? Я знаю, так он ответил. И уже совсем тусклыми казались огни промелькнувшей станции, еще какие-то, по краю проступавшего в сумерках поля, далекие, сиреневые огни.
55
Все тихо вокруг. Да, вот оно — в последний или, может быть, в предпоследний раз — это дерево, с его парящей по-прежнему в воздухе, с его, уже понемногу желтеющей кроною…
Уже осень, следовательно: уже опять, значит, осень: здесь, в этой маленькой, за дюною притаившейся деревушке…
И я еще не уезжаю отсюда, нет… провожая глазами автобус… еще не уезжаю отсюда. И мне предстоит еще дописать ее до конца, мою, как ни странно, историю… и еще с самого начала переписать ее, разумеется. Я не знаю… я все еще не знаю, удивительным образом, сколько времени проживу я здесь, на берегу моря, на краю мира, в отрешенной глуши.
Вот письмо, сегодня утром полученное мною от Сони.
Сколько лет мы не виделись? — пишет она среди прочего. Я считаю, я путаюсь в счете… И сколько лет мы еще не увидимся? Год? Больше года? Ты дошел уже почти до конца, пишешь ты? Ты собираешься начать все сначала? Ну что же…
А здесь уже почти осень, в городе, желтые листья. И я встречалась вчера с Алексеем Ивановичем, и мы очень долго говорили с ним о тебе.
Макс тоже о тебе спрашивает? Макс? Вот именно: Макс.
Знаешь ли, где он теперь? Он просил не говорить тебе этого. Ты сам догадываешься, быть может.
Я догадываюсь, конечно.
И я по-прежнему, все так же и как все эти годы, занимаю, конечно, свою, каждое утро, позицию; и все стихает вокруг; смолкает во мне; и даже шум волн, крик чаек тут же снова сливается с окружающей меня тишиною…
Мы возвратились, значит, в Москву, в этот, еще и в последний, в предпоследний раз, быть может, таинственный, огромный, невероятный, самый странный на свете город: и когда мы возвратились в Москву, наступило, сразу же, позднее, совсем позднее время, решительной и резкой чертою отделенное от всех предыдущих.
Уже все было ясно, с чего, где… но, как сказано и нарушим снова запрет, я должен был — простейшая форма зависимости — подумать о заработках: каких же? Я придумал каких; я сделал несколько переводов; я написал кое-что, откровенно прибыльное, так скажем; я не рассчитывал, разумеется, что денег, мной заработанных, хватит мне для решения важнейшей задачи.
(Их не хватило, конечно; решение ее затянулось; оно было бы вообще, наверное, невозможным, во всяком случае здесь, не будь той, весьма скромной, впрочем, поддержки, которую, все эти годы, оказывали, и продолжают оказывать мне, за что я им весьма, конечно же, благодарен, неслучайные, еще и в последний раз, персонажи моей, в последний, в предпоследний раз, может быть, жизни…)
Я был очень занят, как бы то ни было, и с Максом — в свою очередь заканчивавшим свою, так называемую, учебу — мы почти, я помню, не виделись.
Мы оба виделись с Соней; она жила, как выяснилось и как сказано, совсем недалеко от тех мест, где жил я, в старой, поддающейся или почти поддающейся описанию части города, в двумя полукружиями во двор, до тех пор мне неведомый, фасадом же, с тремя колоннами, в очень и очень хорошо знакомый мне переулок выходившем и до сих пор выходящем, наверное, доме.
Я познакомил ее с Алексеем Ивановичем; я все рассказал ей: поздно вечером, у меня дома: в той же комнате, следовательно, где когда-то, давным-давно, все рассказал я — Вере.
И это был уже, я помню, октябрь, конец октября; и были желтые листья по краям мостовых, мокрым блеском отсвечивавшие на мокром асфальте, и редкие звезды над темными крышами, и прозрачные отсветы в тонком, тающем небе.
И затем выпал снег, и листья исчезли, и Макс, с которым я почти не встречался, но пару раз все-таки встретился, сказал мне как-то и между прочим, что — вот, на днях, видел он, вполне мельком и совершенно случайно, хозяев той дачи, которую когда-то снимали его, нарушим запрет и скажем снова, родители, и…
— Что же? — спросил я.
— Нет, ничего, — сказал он. — Так, ничего…
И еще я вспоминаю один разговор с Алексеем Ивановичем, в середине зимы и в его, Алексея Ивановича, во двор и настежь распахнутой по-прежнему комнате.
