Жан-Мишель Генассия - Клуб неисправимых оптимистов
— Ну вот. Завтра вечером у нас свидание. Встречаемся в восемь у подъезда ее дома. Жизнь начинается заново.
— Очень рад за тебя, — сказал Игорь.
— Я трушу, как мальчишка. Что думаешь, Мишель?
— Сможешь снова возить пассажиров в Орли.
Игорь заказал бутылку игристого, чтобы отпраздновать чудесную встречу Леонида с Миленой.
— Дело не в чуде, а в комете.
— Глупости! — воскликнул Игорь. — Все решает удача.
— Возможно, на сей раз все будет иначе, — вмешался Леонид. — Я был очень осторожен и не сказал ни одного дурного слова о Розенбергах.
— Они были невиновны! — возмутился я.
— Не для меня! Но теперь я держу язык за зубами.
— И правильно делаешь, — похвалил его Игорь. — Умение молчать — залог счастья.
Мы обсуждали роль случая в жизни человека, повороты судьбы и чувств, влияние звезд на таксистов и загадку наших жизней, когда вошел посыльный с конвертом для Игоря. Мы убедились, что он говорил правду о встрече с Нуреевым. В качестве извинения великий танцовщик прислал два билета на «Лебединое озеро» с Марго Фонтейн. Гала-представление в Парижской опере в честь торжественного открытия плафона Шагала в присутствии самого Руди, Генерала, Мальро и Всего-Парижа. Игорь чуть с ума не сошел от радости. Леонид замер и едва дышал. Игорь все понял и скрепя сердце отдал ему билеты. Леонид пригласил Милену, сказав, что Нуреев прислал их лично ему, что произвело впечатление, и Милена согласилась. Леонид взял напрокат смокинг и купил лакированные мокасины. Он об этом не пожалел.
16
Выйдя из «Бальто», я сказал себе: «Раз сегодня такой день, я должен снова встретиться с Сесиль». Мне ужасно хотелось познакомить ее с Камиллой. Я позвонил домой, чтобы предупредить маму, и она попросила не слишком задерживаться. Я много месяцев не приходил в дом на набережной Августинцев — не мог: боялся снова не застать Сесиль. Ни писем, ни газет в почтовом ящике не было, консьержки на месте не оказалось. Я поднялся на четвертый этаж, не зажигая света. Долго звонил в дверь. Никто не отозвался. Я был уверен, что сегодня наша жизнь начнется заново, с того самого места, на котором когда-то остановилась. Мне показалось, что за дверью раздался какой-то шум. Я прислушался, понял, что ошибся, открыл своим ключом и вошел. В квартире было темно, свет проникал только через открытые ставни. Я зажег все люстры и лампы и обнаружил вокруг все тот же беспорядок и пыль. Холодильник был отключен. В комнатах Сесиль и Пьера тоже ничего не изменилось. Я вернулся в гостиную. Все вещи находились на своих местах. Мое внимание привлекли стоявшая на столе картонная коробка и фотография в рамке, прислоненная к стопке книг. Всего этого не было, когда я приходил сюда в последний раз. Кто-то водрузил на коробку одну из моих фотографий фонтана Медичи. Одну из пяти, купленных в «Фотораме». Я замер, окаменел перед Ацисом и Галатеей. Сомнений быть не могло, но я для очистки совести все-таки взглянул на оборот снимка и обнаружил печать «Фоторамы». Таинственным коллекционером была Сесиль. Эти фотографии могли понадобиться только ей. Но зачем она оставила одну из них на видном месте? Хотела дать мне знать, что заходила домой? Сказать: «Я тебя не забыла и мне понравились снимки»? Или дело в чем-то другом? Она знала, что я тут появлюсь, и расположила фотографию в центре стола, чтобы я обязательно ее заметил. Может, она и записку написала? Я перелистал книги, обыскал ящики стола, перетряхнул стопки документов, газет и журналов, даже не пытаясь быть аккуратным. Я вел себя как легавый во время обыска. В мусорном ведре обнаружились обрывки почтовых открыток и пепел от сожженной бумаги. Я вывалил все на ковер, но не нашел ничего интересного. В картонной коробке лежали вещи Пьера. Пачка писем от девушек — многие конверты он даже не вскрыл, — записная книжка, бумажник с несколькими купюрами и мелочью, в отделении, застегнутом на молнию, сложенный в восемь раз листок с рецептом коктейля Молотова. Фотография, военный билет, студенческий билет, исписанные блокноты, газетные вырезки, алжирские тетради, его письма к Сесиль, ее ответы, шесть первых глав работы об Арагоне и штук десять ее фотографий, которые я сделал в Люксембургском саду. Я знал Сесиль и понимал, что все это «постановочная сцена», а не случайность. Я сел. Закурил. Попытался разгадать послание. И вдруг понял. Она оставляла мне все, это был подарок, компенсация за молчание и исчезновение. Или обмен. Возможно, она хотела сказать, что фотографии фонтана воссоединили нас, что четыре снимка она оставляет себе как залог нашего союза. Я взял коробку. Подписал фотографию и оставил ее на столе, чтобы Сесиль знала: я приходил и однажды мы обязательно встретимся. Когда она этого захочет.
* * *Кто сегодня помнит о Пьере? Что от него осталось? От его широченной улыбки, сумбурных идей, страстного желания изменить мир, перебив всех мерзавцев? Думают ли о нем бывшие подружки, те, которых он отталкивал, чтобы не успевали привязаться. Он всеми забыт и покоится в земле на провинциальном кладбище. Я нес тяжелую коробку — килограмма четыре-пять, не меньше! — в которую уместилось все, что Пьер сделал за свою короткую жизнь, и вдруг услышал голос:
— Эй, маленький придурок!
Это был он. Никаких сомнений. Я обернулся, зная, что не увижу никого, кроме незнакомых прохожих да призраков, порожденных моей измученной памятью. Я поставил коробку на капот машины.
— Ты и впрямь придурок! Разве я тебя этому учил? Продолжишь в том же духе — превратишься в кусок дерьма. В такой же, как все остальные. И не делай вид, что не понимаешь. Посмотри на себя в зеркало, и тебя стошнит. Ты не имеешь права. Только не ты. Иначе получится, что я зря тратил на тебя время.
Вопросы были не нужны. Я знал: Пьер прав. Я больше не могу врать Камилле, выдавая себя за поэта и художника. Не хочу быть самозванцем. Я все ей расскажу.
Я позвонил Камилле. Время было позднее. Трубку снял человек, говоривший с сильным «черноногим» акцентом.
— Здравствуйте, мсье, я бы хотел поговорить с Камиллой. Это очень важно.
Он что-то проворчал, в трубке повисла долгая пауза, потом я услышал:
— Камилла, это тебя.
Она спросила, кто звонит.
— Не знаю, но не поздновато ли для звонков?
— Слушаю…
— Это я. Звоню, потому что…
— Ты рехнулся! Забыл посмотреть на часы?
— Мы обязательно должны завтра увидеться.
— Завтра понедельник. У меня занятия до шести. Я не могу.
— Это очень важно, Камилла. Я буду тебя ждать…
Она повесила трубку. У меня с души свалился камень — один из многих. Я вернулся домой с коробкой Пьера. Задвинул ее в угол у себя в комнате и написал крупными буквами: «Не открывать».
* * *Я ждал ее у фонтана. 18.30. От лицея Фенелона до Люксембургского сада десять минут ходьбы неспешным шагом. Она не придет. Должно быть, возникла проблема, или она разозлилась на вчерашний поздний звонок. Возможно, мы больше никогда не увидимся. У меня колотилось сердце, в горле стоял ком, казалось, что плечи придавило могильной плитой. Я взглянул на поднятую руку Полифема — застывшее движение ломало перспективу, — и у меня вдруг появилось незнакомое чувство. Я как будто раздвоился. Ощутил невероятную легкость. Во мне словно поселился другой человек. Я никогда не думал, что такое может случиться. Я схватил листок бумаги. Успокоил дыхание. Вздрогнул — и это произошло. Вырвалось из меня, как струя воды. Само собой. Я написал восемь поэтических строк. Мгновенно. Как Саша. Перечитать не успел — передо мной стояла Камилла.
— Прости. Меня задержал преподаватель философии.
Я протянул ей листок. Она взяла его и прочла:
…Пусть гордый суверен,
Властитель мраморных чертогов,
Увидит тень мою…
Пусть запертая в башнях страсть
Вдруг вырвется из плена и душу заберет…
Ищу тебя, сорвавшись птицей с ветки,
Но нет тебя, и тает боль моя…
Но жду тебя всегда у подножия фонтана…
— Прекрасные стихи, Мишель.
— Ты правда так думаешь?
— Мне очень понравилось. И оно не такое печальное, как другие.
Я встал. Обнял Камиллу. Она закрыла глаза. Я поцеловал ее, и она не воспротивилась, только прижалась ко мне еще крепче. Мы стояли, слившись воедино, опьяненные нашей близостью.
* * *— Зачем ты звонил вчера вечером?
Я колебался. Стоит ли говорить ей правду? Женщины любят поэтов, это бесспорная истина. Я посмотрел Камилле в глаза и улыбнулся. Я ни в чем не признался и решил не обсуждать комету.
17
Начался обратный отсчет: до экзаменов на степень бакалавра остался ровно месяц. Я совершенно не волновался и не сомневался в результате. Я стал успевать по математике, как только перешел на литературное отделение. Если бы меня с самого начала учил не Хиляк, а Пeретти, не пришлось бы столько мучиться. У него были необычные педагогические приемы, он никогда не издевался над учениками, не упивался своим сарказмом и не выказывал нам самодовольно-раздраженного презрения. Каждый мог сказать, что чего-то не понял. Он улыбался и объяснял еще раз. Ему это даже нравилось. Он никуда не торопился.
