Карен Молинэ - Белладонна
Гай кивает.
— Ивлин Джон Фрэнсис, Кларенс Фредерик Джордж, Уильям Дейл Артур. Это имена моих братьев. Джулия Клэр Гвендолин — моя сестра.
— Значит, твое настоящее имя — Чолмондели? — переспрашиваю я. Не будь наше положение столь чудовищным, я бы покатился с холма от хохота. Ему совсем не подходит уменьшительное «Чамли».
— Чолмондели Хорес Гай, — отвечает он. — Я всегда предпочитал зваться Гай. Почему — понятно.
— Тогда откуда фамилия Линделл? — спрашиваю я.
— Так звали мою прабабушку по материнской линии. Я не хотел носить имя, хоть как-то связанное с моим отцом.
— Понимаю.
Мы довольно долго сидим в молчании. Я мысленно подсчитываю хронологию. Его Светлость отыскал нас в Италии в 1943 году и отвез в Бельгию. В то время Белладонну все еще держали под замком в мрачном сером доме, где без конца шел дождь — наверное, в Шотландии. Мы залечивали раны, ремонтировали дом и увертывались от шальных пуль Морица, упражнявшегося в стрельбе по мишеням. Ее привезли к нам в середине 1946 года. Брайони и Тристан родились 10 февраля 1947 года. С тех пор прошло почти десять лет.
Чем занимался Его Светлость, пока Белладонна носила детей? Где пропадал? Почему никогда не появлялся? Что привело его в Марокко? Собирался ли он отвезти ее туда? Я терялся в догадках. Может быть, он хотел, будто ненароком, потерять ее в пустыне, откуда ей никогда не выбраться?
Проклятье. Все эти лихорадочные догадки распадаются в пыль, как корм для рыб, который мы рассыпаем по аквариуму в столовой. А он тем временем спит глубоко под землей. Мы поймали монстра, загнали его в клетку, но это не принесло нам утешения. Лично я испытываю только глубокое разочарование и больше ничего. Маттео на миг оборачивается ко мне, и я понимаю, что у него на уме то же самое.
Найдя Его Светлость, мы не знаем, что с ним делать. Проклятье.
— Буду держать его там, — внезапно говорит Белладонна. — Столько же, сколько он держал меня.
Мне становится очень не по себе. Внутри все сжимается. Не в коленке, а где-то около сердца.
— Как же быть с Брайони? — отваживаюсь спросить я. — И со всеми остальными? Как можно держать человека в темнице в подземелье дома, где ты собираешься жить еще…
— Скажу ей, что я больна, что у меня мононуклеоз. Сначала скажем ей, что приехал Маттео, а потом приедет Гай, чтобы вылечить меня, — говорит она ровным голосом, не глядя на нас, и я догадываюсь, что она уже давным-давно обдумала и выносила этот сценарий. — Она привыкнет к тому, что ее ко мне не пускают, но не станет слишком расстраиваться, потому что с ней будет Гай. Когда начнутся каникулы, отправим ее на все лето в лагерь. Гай скажет ей, что должен поехать в Лондон по делам, но в дни посещений он будет навещать ее. Тогда она не станет огорчаться. — Она говорит о событиях, которые наступят много месяцев спустя, говорит о Гае так, будто его здесь нет. Он, не веря своим глазам, смотрит в ее бесстрастное, ничего не выражающее лицо. — Все будет так, как я сказала. Если кому-нибудь это не нравится, не нравятся мои слова и поступки, скатертью дорога — я никого не держу.
Белладонна встает и, не оглянувшись, уходит. Она не сказала ни слова Гаю. Тот провожает ее глазами, пока ее фигура не растворяется в туманной дымке. Она должна понимать, что он…
О, как же она тверда. Тверда, жестока и неумолима, как Его Светлость. Живое наследие членов Клуба.
Ночь близится к рассвету, но никто из нас не чувствует ни малейшей усталости. Я вспоминаю лагерь Миннетонка в цветущей зеленой Миннесоте, о котором упоминал Притч, когда впервые рассказал нам о Джун и ее семье. Давно, в другой жизни, когда мы сидели на террасе у Леандро. Эти мысли невыносимы для меня, поэтому я спешу к бару, достаю с полки большую бутылку бурбона и бокалы, бросаю в ведро пригоршню льда, возвращаюсь на веранду и срываю в горшке у окна несколько стебельков мяты. Я боюсь, что, если усну, то во сне услышу грохот цепей.
— Можно задать вопрос? — говорит Маттео Гаю, и тот кивает. — Откуда произошло ваше семейное состояние?
— Иными словами, как мог мой отец в 1935 году позволить себе выбросить на ветер миллион фунтов стерлингов? — с горечью переспрашивает Гай. — Сахарный тростник на Гаити, опаловые шахты в Австралии, нефтяные скважины в Малайзии. Думаю, подкупы, вымогательство, шантаж.
— Однако большинство людей его класса не работает, верно? — говорю я.
— Нет, они считают себя выше этого. Дворяне, голубая кровь, — отвечает Гай. — В этом мой отец не типичен для своей среды. Не знаю, каковы были его мотивы. Мне его никогда не понять. Страшно поверить, что все это — правда. Если у меня еще хватает сил думать об этом, значит, я еще не до конца сошел с ума. — Он отпивает виски и долго не выпускает бокал. — Мне помогает сохранить рассудок одна-единственная мысль — что она все это вытерпела и осталась в живых. А иначе…
— Почему твоя мама вышла за него? — напрямик спрашиваю я.
— Понятия не имею. Наверняка это было подстроено, но матушка отошла в мир иной задолго до того, как я смог бы расспросить ее подробнее, — отвечает Гай. — Подозреваю, ее состояние заложило основу капиталов для многих отцовских предприятий. Когда они поженились, ей было всего семнадцать, а ему восемнадцать. Это было в 1911 году. Через год родился Джон Фрэнсис, затем Фредерик, а я — в 1914 году. После этого она не хотела больше беременеть. Так много детей за столь короткий срок — это лишило ее последних сил. И зачем только он… — Гай прячет лицо в ладонях. — Я жалею, что появился на свет. Прожил сорок два никому не нужных года. А теперь — это. Надеюсь, отец сгниет в преисподней.
Ничего, скоро Его Светлость поймет, каково это — когда тебя хоронят заживо, оставляют на съедение крысам.
— Perdulo e tutto tempo che in amore non si spende, — говорю я, стараясь хоть на миг выкинуть эти мысли из головы. — Время, не отданное любви, потеряно зря.
— Этому научил вас Леандро? — спрашивает Гай после долгого молчания, глубоко вздохнув. — Жаль, что мне не довелось познакомиться с ним.
— Больше всего мне хотелось бы, чтобы сейчас он был с нами, — с тоской говорю я. — Он бы знал, что делать.
— Вот что мне хотелось бы узнать, — осторожно произносит Гай. — Как вы сбежали из Бельгии? Ты говорил, что расскажешь мне, и, по-моему, время пришло. Вы оба здесь, и мне нужно знать, как это было.
Я наполняю бокал и медленно отхлебываю. В моей памяти воскресает старинное шато в Бельгии, колючая проволока над каменной оградой, скрытой в кустах ежевики. Здесь, в Виргинии, мы можем дышать; там мы были скрыты в лесу, таком густом и безмолвном, что, казалось, он высасывает из нас кровь и жизнь. Там мы прятались от мира и оплакивали утраченную мужественность. Там впервые появилась она; Хогарт сказал, что ее зовут Доула. Особая подруга для мистера Линкольна. Нас предупредили: держитесь от нее подальше. Держите двери на замке. А не то…
Гай откидывается на спинку кресла и опускает глаза, смотрит на руки, ждет, когда я начну говорить. Его тонкие изящные пальцы созданы для того, чтобы ласкать женскую плоть. Они так непохожи на горячее, сухое прикосновение его отца. Те руки наслаждались, причиняя боль. Упивались страданиями.
После маленького приключения в стогу сена Гай ни разу не прикоснулся к другой женщине.
Стоит вам подпасть под очарование Белладонны, и других женщин больше не существует.
* * *— Надо бежать. Надо спасаться, — сказал я однажды Маттео в конце октября 1946 года, когда мы уныло сгребали сухие листья с садовых дорожек. — Мы должны спасти ее. И знаешь, что самое странное — мне делается лучше, когда я думаю о бегстве. Это придает мне силы, я вижу цель, сосредотачиваюсь на ней. Здесь мы гнием заживо, и ты это знаешь. Бесстрашные близнецы Ченнини так не поступают.
— Некогда бесстрашные, — угрюмо возразил Маттео.
— Нам это удастся, — сказал я, с противным скрежетом проводя граблями по гравию. — Мы выжили, верно? Теперь мы должны снова стать мужчинами. Думать, как мужчины, как они. Стать безжалостными, как мистер Линкольн, Хогарт и все остальные. Члены Клуба, так она их называет. Мы знаем, каковы они, а значит, можем их перехитрить. Мы ловчее их. Они считают, что мы сломаны и раздавлены — но это не так. Правда? — с надеждой спросил я брата.
Маттео с сомнением покачал головой, но с этой минуты стал больше походить на себя — такого, каким он был прежде. Мы рассказали ей о своем замысле, и ее глаза расширились от страха.
— Мы пересечем границы, уйдем в Швейцарию. Я серьезно, — шепнул я ей. — Там лежат все деньги, в Швейцарском Консолидированном банке. После этого мы скроемся вместе с младенцами. Туда, где нас никто не найдет.
Она неважно чувствовала себя и дрожала от страха, поэтому мы велели ей ни о чем не беспокоиться — мы все сделаем сами. В голосе моем звучало куда больше уверенности, чем я испытывал на самом деле. Нам было нужно очень многое — одежда, транспорт, паспорта, деньги на проезд в Швейцарию. Я решил, что состряпаю паспорта и удостоверения личности; мы похитим их у наших трех «М», а уж подделать все, что надо, я сумею — этому искусству я научился в годы Сопротивления. Но решить остальные проблемы будет куда сложнее: мы не знали расписания поездов, у нас не было ни машины, ни бензина, мы даже не знали, как называется ближайшая к замку деревня. И просить помощи было не у кого.
