Лена Элтанг - Картахена
– Я виноват не только в этом, девочка. – Старик допил остатки вина и сунул бутылку в пустую нишу для компаса. – Мне следовало отговорить его от опасной затеи, когда он пришел ко мне на лодку в середине февраля. Но он не стал меня слушать. Ему казалось, что судьба посылает ему возможность, которой грех не воспользоваться.
– Он рассказал вам, что собирается сделать? – Я ушам своим не верила. Солнце уже садилось в лагуну, к восьми часам мне нужно было бежать на работу, где ждали вечерние пациенты, но я будто приросла к рундуку.
– Мог бы и не рассказывать. Я сам знаю, что он впутался в темное дело.
Пеникелла грустно посмотрел на меня, встал, сделал мне знак пересесть на канаты и принялся рыться в рундуке.
Сначала он вытащил оттуда две грязные кепки, соломенную шляпу, пустую бутылку, еще одну, а потом, запустив руку поглубже, достал сверток в промасленной бумаге и протянул его мне:
– Думаю, это должно быть у тебя. В то утро, первого марта, сторож принес его мне, он нашел его возле тела твоего брата, там же лежал и бумажник, который он взять не решился. Бумажник забрал комиссар, но это пустяки, а найди он там пистолет, на твоего брата повесили бы убийство Аверичи.
– Витантонио взял пистолет? – Я не стала брать сверток в руки. – Просто взял и унес улику с места преступления? Но это же подсудное дело.
– Есть вещи поважнее. Житель Траяно грабит и убивает хозяина поместья? Это плохо для деревни. И плохо для вашей семьи. Витантонио – старый человек и понимает это.
– Но Бри не убивал. Пистолет ему подбросили. Вы же это знаете. Насчет бумажника я не уверена, и это приводит меня в отчаяние.
– Негоже так думать о родном брате. – Он хмуро поглядел на меня и положил сверток на палубу. – После того как застрелили кузена, Бри приходил ко мне сюда, на лодку, и показывал бумажник, найденный на поляне. Он сказал, что, наткнувшись на тело, лежавшее в беседке, не понял, что человек мертв, потому что в синем свете лампы кровь на черном полу была не видна. Он хотел ему помочь, попробовал поднять и усадить на скамейку, и, только перемазавшись в крови, понял, что обнимает покойника. Сначала он хотел бежать оттуда без оглядки, но увидел дорогой бумажник, отброшенный в траву, и не смог удержаться. Он уговорил себя тем, что это мог быть бумажник убийцы, а значит, он отнесет его в полицию. Но не отнес, как видишь.
– Бумажник лежал на траве? Бри пытался помочь? – Я вскочила на ноги, мне хотелось расцеловать старика, но он жестом усадил меня обратно:
– Бри был уверен, что видел там женщину сразу после выстрела. Она вышла из кустов, но, увидев его, испарилась, будто клочок тумана. А потом в деревне заговорили, что вдова арестована, и ее любовник тоже.
Я закрыла глаза и подставила лицо закатному солнцу, слушая, как вода тяжко плещется о железные борта лодки. Как я могла быть такой дурой, почему я сразу не пришла к старику? Мой брат не был мародером, он был случайным свидетелем, вся его вина заключалась лишь в дурацкой затее с шантажом. И в том, что он присвоил чужое.
– В бумажнике была золотая Виза, – сказала я, – и еще дырявая открытка, которую он отправил мне в Кассино. Просто так, чтобы все выглядело как можно загадочнее.
Некоторое время мы сидели молча. Мне было так хорошо, что даже говорить стало трудно. Два с лишним месяца я жила с мыслью, что Бри обыскал мертвеца и взял его вещи. Я позволила комиссару унизить меня, обозвав меня сестрой подозреваемого. Как он там сказал: ваш брат не жертва, а возможный убийца и вор – значит, на вашей семье obbrobrio, пятно бесчестия.
Я не стала говорить старику, что открытка лежит у меня в кармане. Он мог бы попросить ее на память, а это была единственная реальная вещь во всей этой истории, полной, как сказал комиссар, пустопорожних рассуждений и косвенных доказательств. Странно, что Бри приносил старику открытку, просил совета, но о марке и словом не обмолвился. Не хотел делиться.
Ладно, что толку об этом думать? Брат уже не судим в наших поднебесных краях. И сам увидел свои ошибки в беспощадном голубоватом свете, который я представляла в детстве похожим на свет кварцевой лампы. Мама грела мне нос, когда я простужалась, и всегда велела зажмуриться покрепче. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан.
* * *За несколько дней до бегства Садовника я не выдержала и пошла к нему в комнату после полуночи. Стоя с сигаретой на северной террасе, я видела, как он вынырнул из парка, быстро прошел по аллее, освещаемый двумя ночными фонарями, и открыл дверь служебного входа ключом на шнурке, который есть у каждого служащего. Я свой ношу на шее, чтобы не потерять. Интересно, как он объясняет своей собаке, что ей не следует бежать за ним до гостиницы?
Я потушила сигарету в урне с песком, вошла внутрь, миновала зимнюю галерею, где под ногами хрустели листья антуриума, не сумевшего пережить сквозняков, поднялась по винтовой лестнице на чердак и постучала в дверь без номера. На чердаке только две жилые комнаты, вторая принадлежит консьержам, но они люди семейные и ходят ночевать домой. Третья комната с прекрасным видом на лагуну плотно заставлена мебелью из старухиной спальни, которую Аверичи не решился сослать на конюшню.
В этом весь «Бриатико»: такой кровати красного дерева, как та, что сослана в кладовку, нет ни у кого, даже у хозяйки, все спят на струганых шведских досках, собранных на живую нитку. Сверху донизу комнаты одинаковы, будто ячейки в рыбацкой сети: голубой, золотистый и белый, голубой, золотистый и белый. На кровати Стефании я спала бы как ребенок, но куда там, ключ от рая висит на связке у кастелянши, а кровать, наверное, скоро рухнет под слоем пыли.
Он не впустит меня, он может даже дверь не открыть, думала я, стоя в темном коридоре, освещенном только аварийной лампочкой. Даром, что ли, он прячет глаза, когда сталкивается со мной лицом к лицу. Может быть, он знает, что я знаю? Наверное, он уже разделся и лег в постель, распахнув окно, в которое ломятся ветки шелковицы, лежит там, поместив свое узкое прохладное тело поперек кровати, вернее, наискосок. Когда я ночевала в его убежище, он именно так и спал, вытеснив меня с постели, то есть с подстилки, на которой мы заснули. Утром она оказалась занавесом к «Пигмалиону».
За дверью Садовника было так тихо, что я слышала, как шуршат на коридорном окне бумажные полоски от насекомых. Молчаливый шум и бумажная ярость. Белое каление беспомощности. Зачем я стою перед его дверью? Чтобы спросить его, каково это быть отцеубийцей, или чтобы сказать ему: я устала, обними меня, пожалуйста?
В то утро, лежа навзничь на синей подстилке, он казался длинной смуглой рыбиной, только что выловленной и сияющей на утреннем солнце. Свет из окна, которое я забыла закрыть, падал ему прямо на лицо, и он прикрыл его рукой, не желая просыпаться. О чем говорит совершенство его бедер и живота? Можно ли быть убийцей, обладая безупречными щиколотками?
С телами вообще такая штука: тело и голова – совершенно разные вещи, и стареют они по-разному. Мне кажется, что быстрее и противнее стареет то, что меньше используется. Иногда я думаю – какой будет моя голова? Я ведь ею тоже практически не пользуюсь. Мое тело быстро привыкает к новым движениям и делает все само, как будто у него есть невидимый пилот: проснуться, принять душ, выпить кофе с поваром, подкрасить губы, посмотреть список процедур, полить цветы на этажах, начать процедуры, спуститься на обед, закончить процедуры, вымыть пол, спуститься на ужин, принять душ, пойти спать или пойти домой, если это вечер субботы. Все.
Я постучала в дверь Садовника еще раз, немного настойчивее. Зачем я это делаю?
Разве я способна назвать его убийцей? Может ли такой, как он, полоснуть человека по шее, чтобы кровь хлынула из разверстой дыры, как из широко открытого рта? Может ли подсыпать порошку в стакан с вином и смотреть, как закатываются глаза жертвы и пена собирается комочками в уголках губ? Нет, не может. Но может столкнуть со скалы. Столкнуть со скалы гораздо проще, я сама чуть было не решилась. Что я скажу ему, когда он выйдет?
– Отцеубийство – страшный грех.
– Любое убийство – грех.
– Пять убийств: твоя бабка, конюх, хозяин отеля, мой брат и Ли Сопра.
– Шесть убийств. Ты пропустила одно.
– Не знаю, о чем ты. Но пускай будет шесть. Последнее – твоих рук дело.
– Я не знал, что это мой отец. Царь Эдип ведь тоже убивает своего отца по неведению.
– Это Софокл? Он был у нас в программе, но я так и не прочла.
Сейчас дверь распахнется, и сквозняк подхватит занавеску за моей спиной. В номере стукнет створкой открытое настежь окно. Садовник будет стоять в дверном проеме, вглядываясь в темноту. В его комнате темно, за окном темно, и в коридоре темно, хоть глаз выколи, но он будет знать, что это я.
