Джонатан Коу - Какое надувательство!
— …фотографию?
— Вот именно, Майкл! Фотографию. Похоже, вы соображаете не так медленно, как я считала. Фотографию, где вы сидите за столом и пишете. Вам на ней, вероятно, было… лет восемь, да? На снимке еще маленькая девочка. Боюсь — не очень хорошенькая. Зубы довольно сильно выступают вперед. Одним словом, мистер Фаррингдон, судя по всему, очень дорожил этой фотографией. Он рассказал мне о ней в одну из наших длительных бесед в клинике, куда он весьма любезно приезжал несколько раз. О да, то были приятные деньки. Мы разговаривали обо всем на свете. Однажды, помнится, долго и плодотворно обсуждали „Локхид Хадсон“. Видите ли, мне никогда не давало покоя высокое содержание сплава магния в этой конструкции. Мне представлялось, что это делает самолет весьма уязвимым для неприятельского огня — особенно топливные баки, которые легко могут лопнуть. Сам мистер Фаррингдон, разумеется, на таком аппарате никогда не летал, но… — Взгляд старухи остекленел, и она недоуменно повернулась к Майклу. — Простите, дорогой мой, о чем я говорила?
— Фотография.
— Ах да, фотография. Разумеется, я оставила ее у себя, как он и просил, хотя, боюсь, помочь в ваших поисках она не могла, поскольку мистер Фаррингдон забыл сообщить мне ваше имя. Вероятно, он и сам никогда его не знал. А затем однажды — о, наверное, уже лет двадцать тому назад — произошла удивительнейшая вещь. Один из врачей зашел ко мне в комнату и принес журнал. Как это предусмотрительно с его стороны, что скажете? Весь персонал, видите ли, был осведомлен о моем маленьком хобби, а в том цветном номере была опубликована славная длинная статья о „Харрикейне“ первой модели. Что ж, должна сказать, что факты в ней приводились не очень точные: и я была весьма разочарована. Автор, похоже, пропустил несколько важных моментов: ни разу не упомянул, сколь невероятным бы это ни казалось, единственное преимущество этого самолета перед „Спитфайром“, состоящее, как вам наверняка отлично известно, в толщине секционных крыльев. Редактору я, само собой, написала негодующее письмо, но письмо так и не опубликовали. Интересно почему.
Повисла зловещая долгая пауза, и Майкл понял, что Табита опять сбилась.
— Ну так и что с журналом?
— Извините меня, я действительно иногда склонна отвлекаться. Журнал. Вот именно. Прочтя статью, я начала просматривать другие публикации, и вообразите мое удивление, Майкл, — вообразите мой восторг, мое изумление, — когда в самом конце номера я обнаружила очаровательный рассказ о замке и детективе, а над ним — ту же самую фотографию, что мистер Фаррингдон вверил мне столько лет назад. Ваш портрет, Майкл! Ваш детский портрет! Судьба привела вас ко мне, наконец-то вручила вас мне, можно сказать, и мало того — выяснилось, что вы стали писателем. Все это было слишком изумительно! И я начала разрабатывать свой маленький план, который позволил бы мне финансово компенсировать то, что мое семейство с вами совершило, — я знала, что денег вам будет не хватать, это уж вне всякого сомнения: всем писателям не хватает денег, — а кроме того, со временем неизбежно подведет вас к истине о вашем отце и его смерти. Вы должны были обнаружить всю правду о моей семье и показать ее миру в виде книги. И какой же предстояло стать этой книге! Я представляла себе… книгу невообразимую, беспрецедентную — отчасти личный мемуар, отчасти социальный комментарий, все должно было смешаться в ней воедино, в смертельное, сокрушительное варево.
— Превосходно звучит, — сказал Майкл. — Мне следовало бы нанять вас писать рекламу на обложку.
— Оглядываясь сейчас назад, я думаю, что переоценила вас, — сказала Табита. — Какое бы удовольствие ни получала я от тех отрывков, что вы присылали мне, надежды мои были чересчур велики. Теперь я вижу, что задача оказалась для вас непосильной. Вам недоставало необходимого… черт, необходимого… как же это слово…
— Задора?
— Наверное, Майкл. Наверное, именно этого вам в конце концов и не хватало. — Она вздохнула. — Но опять-таки, кто еще на самом деле мог свершить суд над моей семьей? Лжецы, обманщики, жулики, лицемеры — все до единого. И Лоренс — хуже прочих. Гораздо, гораздо хуже. Предавать свою страну за деньги само по себе плохо, но отправлять собственного брата на верную смерть… Только мое семейство способно на такое. Когда это произошло, я впервые поняла, каковы они на самом деле, да и, в конце концов, какая разница, если они запрут меня в лечебницу? Мне было безразлично, что со мною станется. — Она снова вздохнула — намного тяжелее. — Это испортило мне всю войну.
— Вы говорите так, точно наслаждались ею, — заметил Майкл.
— Разумеется, я ею наслаждалась, — улыбнулась Табита. — Мы все получали от нее удовольствие. Я знаю, вам, людям молодым, понять такое трудно: ничто так не сплачивает нацию, как хорошая война. Все были так милы друг с другом — какое-то время. Все, что разделяло нас, вдруг стало мелочным и незначительным. С тех пор все изменилось. Ужасно изменилось. К худшему. Мы все были такими вежливыми, понимаете? Любезности блюли. Взять, к примеру, Мортимера… Раньше он ни за что не стал бы так себя вести — бегать по всему дому и крошить родственников топорами, ножами и чем ни попадя. В те дни такое ни за что бы не пришло ему в голову.
— Могу себе представить, — согласился Майкл. — Но все равно, наверное, этого больше не повторится.
— Чего не повторится, дорогой мой?
— Такой войны.
— Но у нас уже идет война, — сказала Табита. — Вы разве не слышали?
Майкл поднял голову.
— Идет?
— Конечно. Первые бомбардировщики вылетели вскоре после полуночи. Я слышала по беспроводному приемнику.
Майкл был потрясен. Даже после того, как истек срок ультиматума ООН, он не верил, что это возможно.
— Но ведь это ужасно, — запинаясь, пробормотал он. — Это же катастрофа.
— Отнюдь, отнюдь, — бодро отозвалась Табита. — У союзников не возникнет никаких сложностей с господством в воздухе. „Найтхок Ф-117А“ — сложный и совершенный летательный аппарат. В его навигационную систему входит, как вы знаете, инерциальная система наведения на цель с инфракрасными датчиками, направленными вперед и вниз, и нести он может до четырех тысяч фунтов взрывчатых веществ — на скорости до пятисот пятидесяти миль в час. У иракцев ничего подобного просто нет. Помимо того, у союзников имеется „Ф-111“. Впрочем, полковник Каддафи уже знает, на что они способны. А если „Рэйвены ЕФ-111 А“ ослепят радарные станции слежения противника, то смогут пройти коридор атаки на скорости более полутора тысяч миль в час. Их оружейные отсеки вмещают до четырнадцати тонн боеприпасов…
Майклу стало неинтересно. Следовало обсудить более насущные вопросы.
— Так вы считаете, это Мортимер? — спросил он.
— Ну разумеется, — ответила Табита. — Кто же еще?
— Дело просто в том, что все эти убийства… то есть очевидно, что совершал их тот, кому хорошо знакомы все семейные обстоятельства. Чем все эти люди занимались много лет. Но ведь Мортимер не встречался с ними очень и очень давно, не так ли? Откуда же ему тогда все известно?
— О, ну это очень просто, — сказала Табита. — Видите ли, Мортимер читал вашу книгу. Всякий раз, когда вы присылали мне часть рукописи, я ее переправляла ему. Чтение он находил весьма занимательным. Поэтому в некотором роде, Майкл, и вы тоже ответственны за все это. Вы должны гордиться собой.
И она вернулась к своему вязанию, а Майкл задумался о той роли, которую, судя по всему, сыграл во всей этой причудливой истории. Испытывал он что угодно, только не гордость.
— Где он сейчас? — наконец спросил он.
— Морти? Боюсь, сказать весьма затруднительно. Наверняка где-то прячется, но в этом доме полно тайных коридоров. Настоящий муравейник. Я это сама однажды обнаружила, когда заперла Лоренса в спальне. И знаете, всего через несколько минут он уже играл внизу в бильярд. Так что между этими двумя комнатами просто обязан быть какой-то скрытый проход.
— Точно — вы ведь слышали, как он у себя в комнате разговаривает по-немецки, правда? — Все постепенно прояснялось. — Как вы считаете, он мог говорить в радиопередатчик?
— Естественно, мог.
Майкл вскочил на ноги.
— В какой комнате это было?
— Она в дальнем конце коридора. Там сейчас остановился молодой Родерик.
Майкл выскочил в коридор и отправился искать Фиби — у нее, как он знал, имелся единственный ключ. Но в постели ее уже не было. Майкла скрутила тошнотворная тревога, он развернулся к двери — но Фиби уже стояла в проеме, и лицо ее было мрачным.
— Быстро, — сказал он. — Мы должны попасть в комнату Родди.
— Слишком поздно. Я только что оттуда. — Голос ее дрожал. — Сходи и взгляни сам.
