Книга Дины - Вассму Хербьёрг

Теперь ленсман признавал только одну женщину, оставив в покое все остальные юбки. Это всех устраивало. А некоторые даже с удовольствием слушали выразительные звуки, доносившиеся сверху.

Во времена покойницы Ертрюд такое было бы немыслимо. Она же была ангелом. Святой. Никому и в голову не пришло бы, что она может так развлекаться с пылким ленсманом. Хотя девчонку они все-таки зачали… Эту несчастную Дину, повинную в столь тяжком грехе. Вот уж чьей судьбе не позавидуешь, бедняжка!

Женщины не отказывали себе в удовольствии посудачить о достоинствах покойницы Ертрюд. Шепотом, конечно. Однако достаточно громко, чтобы это достигало ушей Дагни. Но не ленсмана.

Они расхваливали Ертрюд на все лады. Ее гордую осанку. Светлую улыбку, тонкую талию. Повторяли ее слова.

Стоило Дагни появиться в дверях, все замолкали. Словно кто-то задувал свечу. Однако их слова успевали достигнуть цели.

Со всех сторон Дагни окружали портреты Ертрюд. Месяц за месяцем. Один из них улыбался ей с бархатных обоев над деревянными панелями в гостиной. Другой серьезно взирал с площадки лестницы. Третий стоял на письменном столе ленсмана.

Однажды Дагни не выдержала. Она собственноручно сняла портреты со стен, сложила в старую наволочку и спрятала в сундук, где хранились вещи из комнаты Ертрюд.

Дина застала ее, когда она снимала последний портрет. Сразу запахло так, будто разлили кислоту.

Она ходила за Дагни по пятам. На чердак, куда Дагни поднялась, чтобы взять из шкафа наволочку. В темный угол, где стоял сундук Ертрюд. Дагни делала вид, что не замечает ее.

Обе не сказали ни слова.

Обед был закончен.

Ленсман уютно расположился в вольтеровском кресле, обитом зеленым плюшем, так и не заметив, что портреты Ертрюд исчезли.

Тогда Дина перешла в наступление.

Она была предводителем, чьи войска прорвали вражеские укрепления. Вместо знамени она держала в руках старую наволочку с ее гремящим содержимым.

— Что там у тебя? — с плохо скрываемым раздражением спросил ленсман.

— Хочу повесить портреты обратно. — Дина выразительно взглянула на Дагни. И начала вытаскивать из наволочки портрет за портретом.

— Зачем ты их сняла? — сердито спросил он.

— Я их не снимала. Я хочу их повесить!

Воцарилась мертвая тишина. В доме затихли все шаги, ибо они стали не громче мышиного шороха в кладовке с едой.

Наконец Дагни вмешалась в разговор, потому что ленсман заметил, что Дина не спускает с нее глаз.

— Их сняла я! — с вызовом сказала Дагни.

— Зачем же?

Ленсман не собирался быть резким. Но что-то в Дагни раздражало его.

Он свято верил в одно неписаное правило, гласившее, что с прислугой и с женщинами следует говорить как с умными собаками. А если это не поможет, так ведь собаку можно и на цепь посадить. С ними можно говорить и как с умной лошадью, то есть не повышая голоса, а, напротив, снизив его на целую октаву.

Все равно он будет слышен по всей комнате.

К сожалению, ленсману редко удавалось следовать этому правилу. Не удалось и на сей раз.

— Я не намерена ничего объяснять! — отрезала Дагни.

Ленсман уловил в ее голосе лай раздразненной собаки и приказал Дине выйти из комнаты.

Дина разложила портреты у ног ленсмана, взяла наволочку и ушла, хлопнув дверью.

На другое утро портреты висели на своих местах.

Дагни лежала в постели с головной болью, так что маленький Оскар весь день был внизу на попечении прислуги.

Ленсман устал от постоянных столкновений между дочерью и женой. Душа его рвалась из дому. Он мечтал пройтись вдоль побережья на карбасе с казенкой — несколько человек команды, трубка да водка. И ловил себя на желании, чтобы его дочь оказалась где-нибудь подальше. Замужем. Но ей было всего пятнадцать.

Он не возлагал на будущее больших надежд. Не потому, что Дина была некрасива. Как раз нет. Она была не по годам высокая, сильная. Сообразительная.

Но в ней была необузданность, способная оттолкнуть любого мужчину, искавшего себе жену.

И тем не менее ленсман был одержим этой мыслью. И где бы ни встретил холостяка, первым делом думал: а не подойдет ли он для Дины?

Со временем Дагни наскучила роль ленсманши, матери и мачехи. Она стала поговаривать, что хочет съездить в Берген, чтобы навестить «свой круг», как она выражалась. Тогда ленсман понял, что ему следует действовать, причем быстро и решительно.

Он хотел отправить Дину в школу, в Тромсё. Но не мог уговорить ни одну знакомую семью принять ее к себе. Ему отказывали под всякими благовидными предлогами — от чахотки до переезда. А для того чтобы жить самостоятельно, Дина была еще слишком молода.

Ленсман с обидой думал обо всех, кому в свое время оказал ту или иную услугу. Видно, они давно позабыли об этом. Он жаловался на судьбу каждому, кто был готов его слушать.

Однажды Дагни раздраженно сказала ему, что «этакую девицу» в свой дом не примет никто.

Что? Дочь ленсмана Холма — «этакая девица»? От ярости и оскорбленной гордости у него на губах выступила пена. А много ли найдется женщин, которые умеют играть на виолончели? А кто в округе лучше Дины ездит верхом? Кто из приказчиков считает в уме быстрей, чем она? Какие у нее недостатки?

Да никаких, кроме того, что она своенравная, злобная и что с ней вообще невозможно ладить.

Дагни швырнула в лицо ленсману этот приговор и крепко прижала к себе сына, который захныкал, испугавшись ссоры.

— А кто должен был заменить ей мать? — спросил ленсман. Лицо у него пылало.

— Во всяком случае, не я! — отчеканила Дагни, посадила ребенка у ног ленсмана и подбоченилась.

Ленсман ушел. Из гостиной. Из дому. Он спустился по широкой парадной лестнице и через всю усадьбу направился к своим любимым морским пакгаузам.

Как он тосковал по мягкой, обходительной Ертрюд, по ее прохладным рукам, которые гладили его лоб! После смерти Ертрюд ее холодное ангелоподобное спокойствие стало как будто еще ощутимей.

Там, на берегу, в сгущавшихся сумерках ленсман молил покойную Ертрюд забрать свою дочь к себе — он с ней сладить не в силах. Нет, нет, он вовсе не желает девочке смерти, но ему так хотелось бы, чтобы она вела себя пристойно.

— Попробуй поговори с ней! — умолял он Ертрюд.

Высморкавшись в носовой платок с монограммой, он закурил трубку и тяжело опустился на бочку.

Зазвонил колокол, призывавший к обеду, ленсман почувствовал, что ему хочется есть. Но все же не спешил.

Никто не смел приступить к еде, пока ленсман не займет своего места во главе стола, если только он не был в отъезде… Таков был закон.

Дина вообще не явилась к столу. Она сидела на старой березе за амбаром. Отсюда она, как коршун, следила за тем, что происходит дома. Сюда долетал каждый звук.

Ее же никто не видел.

На вершине дерева развевалось голубое вязанье Дагни. Вывернутое, растрепанное, с дырками в тех местах, где спустились петли.

Спицы были воткнуты в сорочье гнездо, что лепилось под стрехой амбара. Они блестели и сверкали на солнце.

ГЛАВА 3

Она сказала ему: пойти пойду с тобою; только не тебе уже будет слава на сем пути, в который ты идешь; но в руки женщины предаст Господь Сисару.

Книга Судей Израилевых, 4:9

Иаков Грёнэльв из Рейнснеса был близким другом ленсмана. Зимой они вместе ходили на охоту, летом уплывали в Берген.

Больше двадцати лет назад Иаков приехал сюда из Трондхейма, чтобы помочь вдове из Рейнснеса управляться с ее судами.

Рейнснес уже тогда был одним из самых богатых торговых местечек в округе. У вдовы было два хороших карбаса.

Вскоре после приезда Иаков перебрался в залу на втором этаже. Ингеборг вышла замуж за своего молодого шкипера.

И сделала хороший выбор. Иаков Грёнэльв оказался смышленым молодым человеком. Женившись на Ингеборг, он ходатайствовал о разрешении открыть постоялый двор. И получил его, к зависти некоторых.

Об Ингеборг Грёнэльв ходило много историй. Да и о фру Карен, матери Иакова, тоже. Женщины в Рейнснесе всегда были ярче мужчин. И помнили их дольше, чем мужчин, даже спустя несколько поколений.