Город падающих ангелов - Берендт Джон

– Я стану Аттилой для Венецианского государства! – громовым голосом объявил Наполеон – по-итальянски, чтобы все правильно его поняли. Он сдержал слово. Его войска ограбили венецианскую сокровищницу, разрушили десятки зданий, вырвали из украшений драгоценные камни, расплавили предметы из золота и серебра и вывезли самые ценные картины, чтобы выставить их в Лувре и миланском музее Брера.

После поражения Венеция восстала из пепла, как нищая провинциальная деревня, теперь она могла явить миру только картину медленного живописного упадка. Это та Венеция, какую мы знаем сегодня, – не торжествующий надменный завоеватель, а запущенные, осыпающиеся руины.

Падшая Венеция стала символом исчезающего величия, местом меланхолической грусти, ностальгии, романтики, тайн и красоты. Она стала необычайно притягательной для художников и писателей. Лорд Байрон, проживший два года во дворце на Гранд-канале, казалось, почти радовался разрушению Венеции: «В своем упадке ты еще милей, / Чем в дни, когда являлась горделиво / В великолепии и блеске – всем на диво» [9]. Генри Джеймс смотрел на Венецию как на затертый туристический аттракцион, «тусклые проблески и гротескный базар». Для Чарлза Диккенса Венеция была «призрачным городом», а для Томаса Манна – темным соблазнительным курьезом – «полусказкой, полукапканом».

Я понимаю, почему были полны загадок многие рассказы, местом действия которых стала Венеция. Зловещее настроение легко навевается темными каналами маленьких улочек и лабиринтами переходов, где может заблудиться даже посвященный. Отражения, зеркала и маски говорят о том, что вещи вокруг – совсем не такие, какими кажутся. Спрятанные от глаз сады, закрытые ставнями окна и невидимые голоса говорят о тайнах, а возможно, и оккультизме. Арки в мавританском стиле несут напоминание о непостижимом Востоке, также повлиявшем на мрачный облик города.

В духовных поисках после пожара в «Ла Фениче» венецианцы, кажется, задавали себе тот же вопрос, что и я, а именно: что это значит – жить в таком изысканном и неестественном окружении? Осталось ли что-нибудь от Венеции, которую Вирджиния Вулф описывала как «сцену, на которой разыгрывается все самое беззаботное, таинственное и безответственное»?

Насколько мне известно, население Венеции неуклонно уменьшается на протяжении последних сорока пяти лет – от 174 тысяч в 1951 году до 70 тысяч ко времени пожара в «Ла Фениче». Рост цен и отсутствие работы стали причиной миграции на материк. Но Венеция, однако, перестала быть нищенкой. Наоборот, в Северной Италии доход на душу населения является одним из самых высоких в Европе.

Проведя два столетия в нищете, Венеция замечательным образом сохранила свое архитектурное наследие в неприкосновенности. Девятнадцатый и двадцатый века едва ли оставили какой-то след на облике города. Идя по Венеции, вы видите ее такой, какой писал ее Каналетто в восемнадцатом веке.

Через несколько дней после приезда я начал подумывать о продолжительном пребывании в Венеции. В шестнадцать лет я освоил основы итальянской грамматики – в то время я по обмену жил в одной туринской семье, и эти знания остались со мной. Я мог легко читать газеты, сносно понимал устную речь и говорил достаточно хорошо, чтобы меня понимали.

Я решил не останавливаться в гостинице, а снять квартиру. Я стану гулять по городу с блокнотом, а иногда и с портативным магнитофоном. Никакой определенной цели я перед собой не ставил, но намеревался обращать основное внимание на жителей Венеции, а не на одиннадцать миллионов туристов, ежегодно посещавших город.

Готовясь к этому предприятию, я перечитал классические тексты. Они были не слишком вдохновляющими. Мэри Маккарти откровенно написала в своих «Венецианских впечатлениях»: «[О Венеции] нельзя сказать ничего (включая и мое высказывание), что бы уже не было сказано». Взятый в скобки комментарий Маккарти «включая и мое высказывание» был аллюзией на Генри Джеймса, который в своем написанном в 1882 году эссе «Венеция» заметил: «Давно известно, что нельзя ничего больше сказать об этом предмете… В самом деле, печальным будет тот день, когда можно будет сказать что-то новое… Я не уверен, что нет определенного бесстыдства в том, чтобы притворяться, будто добавляешь к описанию хоть что-то».

Эти декларации не были такими безапелляционными, какими могли бы показаться. Мэри Маккарти имела в виду клише о Венеции, о которых люди по ошибке думают, будто они сами их породили, например, мнения о том, что площадь Сан-Марко – это салон на открытом воздухе, что ночью Венеция напоминает театральную декорацию и что все без исключения гондолы выкрашены в траурный черный цвет и выглядят как катафалки. Генри Джеймс просто отреагировал на великое множество путевых заметок и личных воспоминаний о Венеции, которая в те дни была объектом ультрамодного паломничества.

Меня же интересовала прежде всего не Венеция как таковая, но населяющие ее люди, а это далеко не одно и то же. Такой подход отнюдь не характерен для большинства книг о Венеции. Самые лучшие романы и фильмы, посвященные Венеции, рассказывали, как правило, о людях, просто проезжавших город, но не живших в нем: «Смерть в Венеции», «Крылья голубки», «Письма Асперна», «А теперь не смотри», «Лето», «За рекой, в тени деревьев», «Утешение незнакомцев». Главные герои всех этих историй, как и многих других, не венецианцы и даже не постоянно проживающие там экспаты. Они заглядывали туда буквально на несколько дней. Я же собирался сосредоточить взгляд на людях, большую часть времени живших в Венеции.

Почему именно в Венеции?

Потому что, на мой взгляд, Венеция уникально прекрасна, оторвана от мира, погружена в себя и превосходно обостряет чувства, ум и воображение.

Потому что, несмотря на мили запутанных улочек и каналов, Венеция мала и доступна обзору в большей степени, чем это кажется вначале. Площадь Венеции 1800 акров – это всего в два раза больше Центрального парка.

Потому что звон церковных колоколов, ближних и дальних, раздающийся каждые четверть часа, по отдельности и вместе, когда каждый колокол имеет свой собственный неповторимый голос, оживляет мой слух и нервы.

Потому что я не мог вообразить более соблазнительного бытия, каковому сумел бы предаваться неопределенно долгое время.

И потому что, если верить наихудшему прогнозу относительно повышения уровня моря, Венеции отмерено не так уж много лет жизни.

Глава 3

На уровне моря

Я снял квартиру в Каннареджо, жилом квартале, достаточно удаленном от оживленных туристических троп и сохранившем старинную атмосферу уютного соседства; домохозяйки покупали еду на рынке под открытым небом, дети играли на площадях, звучавший там венецианский диалект превращал каждое произнесенное слово в музыкальную фразу. В Венеции господствующие звуки – это шаги и голоса, так как нет машин, шум которых заглушает их в других городах, и мало растительности, которая поглощает звуки. С поразительной отчетливостью голоса разносятся вдоль вымощенных камнем площадей и улочек. Несколько мимолетных слов, произнесенных на противоположной стороне calle [10], звучали удивительно четко и так ясно, как будто их произнесли в одной с вами комнате. Ранним вечером люди, чтобы посудачить о том о сем, собираются группками на Страда-Нуова, главной улице Каннареджо, и звук их смешивающихся голосов постепенно нарастает, превращаясь в нечто, подобное жужжанию голосов на коктейльной вечеринке в большом зале.

Снятая мной квартира занимала часть Палаццо-да-Сильва; в этом здании в семнадцатом веке находилось британское посольство. Стояло оно непосредственно рядом с Гетто, где в течение пятисот лет располагался еврейский квартал, по его названию еврейские кварталы по всему миру стали называть гетто. В моем новом жилище было три комнаты с мраморными полами, балочными потолками и видом на канал Мизерикордия, который, словно крепостной ров, проходил вдоль стены дома, прилегая к ее камням на десять футов [11] ниже моих окон.