Множество жизней Элоизы Старчайлд - Айронмонгер Джон

– Народные массы. Толпы людей, – пояснил Морис. – Будьте готовы ко всему. То, что произошло в Париже, может произойти и в Дижоне.

– Юноша, дорогой мой, – Жан Себастьен смотрел на него с выражением, которое говорило о том, что беспокоиться совершенно не о чем. – Не следует паниковать раньше времени. Народ любит нас. Нам нечего их бояться. Лучше подождать и посмотреть, как поведет себя король. Да и, в конце концов, что такое Бастилия? Никому не сдавшаяся тюрьма в шести днях езды отсюда.

– Дорогой граф, – сказал Морис, – я еду предупредить своего отца. Вы вольны пренебречь моим советом, но вас там не было, вас не было в Париже. Я был. Я видел эту толпу. Я читал статьи, гуляющие по городу. «Свободная Франция». Это доберется и до Дижона. Это и вас тоже коснется. Поверьте мне. Все так и будет.

– Что будем делать? – спросила в тот вечер Элоиза своего мужа. Они стояли у окна южной гостиной залы, наблюдая, как круглое, красное солнце садится за холмистый горизонт.

– От Парижа до нас далеко, – отозвался Жан Себастьен.

– И все-таки…

Жан Себастьен пожал плечами.

– Что они могут? – вопросил он. – В каждом столетии есть свои бунтари, и иногда они выигрывают схватку, а то и две. Но на этом все. Пусть наслаждаются этой маленькой победой, пусть клепают свои статейки. Мы не представляем для них интереса. Вот отстроит король Бастилию, и их головы полетят с плеч.

– Значит, не будем делать ничего? – спросила Элоиза.

– Ничего.

Они не стали ничего делать. Почти два года Монбельяры ничего не предпринимали. Да и что они могли? Революция свершалась так далеко. А за виноградниками по-прежнему требовалось ухаживать. По-прежнему требовалось управлять поместьем. Во Франции богатый человек был богат, а бедный – беден, и не существовало очевидного способа переломить эту истину, если только, как любил повторять Жан Себастьен Монбельяр, «не сделать нас всех бедняками, а если парижский ветер перемен дует в таком направлении, я отказываюсь этому способствовать».

Но ветер дул, и мехи революции работали без всякого содействия со стороны Жана Себастьена. Новости из столицы приходили каждую неделю. Редко хорошие – что для Элоизы, что для Жана Себастьена, что для владельцев других поместий, виноградников, золота и серебра.

Очередные бунты. Очередные предостережения.

И все же, где Париж, а где – Дижон. Бургундия. О бургундцах говорили: «Они никогда не видели моря», – и ничуть не грешили против истины. До Сен-Назера, города на свирепом атлантическом побережье, отсюда было более десяти дней тяжелой езды, и почти столько же – до Марселя на юге или до Дьеппа на севере, и кто бы пустился в столь опасное путешествие только ради того, чтобы утонуть в чужом океане? Уж точно не жители Дижона.

Жан Себастьен Монбельяр, восьмой по счету глава своего рода, никогда не видел моря и никогда не увидит. Монбельяры были бургундскими виноделами. Свою жизнь они выстраивали в соответствии с жизненным циклом виноградной лозы. Каждое утро Жан Себастьен обходил фамильные виноградники. Их склоны выходили на восток – идеальное положение для легких красных вин, которые он производил. Он пробегал пальцами по листьям, гладил виноград – первые крохотные почки по весне, набухающие с наступлением лета гроздья, похожие на сжатые младенческие кулачки, и сентябрьские черные, налитые соком ягоды. Он срывал их и пробовал на вкус, не спеша, оценивая сладость. Он с тревогой поглядывал на небо, высматривая дождевые тучи. Он проверял лозу на предмет плесени, мучнистой росы и короткоузлия. Он отдавал распоряжения рабочим и посылал их за граблями, секаторами и тачками с водой, когда почва оказывалась слишком сухой. Каждый год в один из сентябрьских дней он клал в рот круглую лиловую виноградину, высасывал из нее всю мякоть, катал сок по всей поверхности языка, а затем поворачивался к Гийому, своему виноградарю, который управлял бригадами сборщиков, и говорил:

– Пора. – Он медленно выдыхал через нос, пробуя аромат винограда. – Пора.

Тогда Гийом тоже пробовал виноградину.

– Подождем еще два дня, – предлагал он. – На высокие склоны выйдем через четыре.

– А если дождь? – с тревогой в голосе спрашивал Жан Себастьен. Он уважал опыт своих специалистов.

– Не должно быть, – отвечал Гийом.

Два дня так два дня. Через два дня на эти холмы выйдут три сотни сборщиков винограда.

Они не стали ничего делать.

В Париже бушевала революция, а в Бургундии нужно было ухаживать за виноградом, подрезать лозу, следить за ферментацией, и даже якобинцам нужно было вино, чтобы пить.

Из Парижа продолжали приходить новости.

– Я рад, что мы здесь, в Дижоне, – сказал Жан Себастьен Элоизе. – А они там пусть сражаются у себя в столице. Главное, что им все еще нужны наши вина.

Настал день, когда Национальное собрание в Париже отменило все титулы и привилегии дворянского сословия. На дижонской ратуше повесили соответствующее объявление, и человек в треуголке зачитал декрет, забравшись на телегу с сеном. Жан Себастьен перестал быть графом. Он пришел в бешенство.

– Как они могут отнять то, что дано Богом? – изливал он свое негодование на Элоизу. – Меня все равно продолжат называть графом. Никто не перестанет использовать это слово. Я все еще хозяин поместья. Этого им у меня не отнять.

– Это никак не повлияет на нашу жизнь, – осторожно сказала она.

Это повлияло на многое. Они потеряли свои сиденья в соборе, с мягкими подушками.

– Садитесь с нами, – позвал мужчина с узкой деревянной скамьи, где сидели простолюдины. – А ну-ка, подвиньтесь. Освободите место для месье Монбельяра!

Месье!

Люди на улице плевали им под ноги. Четыре горничные уволились без объяснения причин. На рыночной площади кто-то ударил ножом двух их лошадей, и хотя все произошло на глазах у доброй сотни свидетелей, никто ничего не видел, даже кучер. Одна лошадь скончалась от ран.

– Это ненадолго, – говорил Жан Себастьен. – Это мода. Это пройдет.

Но для французских землевладельцев наступило страшное время.

В 1791 году до Монбельяров дошли новости о королевской семье. Жану Себастьену о происшествии рассказал его приятель. Говорили, что под покровом темноты король и его семья бежали из дворца Тюильри. Некоторые добавляли, что монаршие особы даже переоделись крестьянами. Они успели достичь Варенна, где их схватили и отправили обратно во дворец. Их бегство длилось четыре дня.

– Король Франции волен уезжать туда, куда пожелает, – сказал Жан Себастьен, услышав эту историю. – Ему не нужно ни у кого спрашивать разрешения. Это злые слухи.

Но примерно через день известие о королевском позоре достигло и жителей Дижона, которые явно не посчитали это слухом. Проезжая по городу, Элоиза и Жан Себастьен увидели из окна кареты толпу людей, празднующих это событие.

– Они пьют и пируют, радуясь аресту нашего любимого короля. – Жан Себастьен не верил своим глазам. Он покачал головой – в те дни этот жест прочно вошел у него в привычку: кто бы объяснил ему, что творится в голове у простолюдина. – Что будет с Францией, если мы останемся без короля? Враги сотрут нас в порошок.

Сильвия отпраздновала свой шестой день рождения. Она была неловким ребенком с темными бровями и щелью между зубами. Она шепелявила. У нее был англичанин-гувернер по имени Роберт, вместе с которым они музицировали на клавесине в библиотеке Жана Себастьена. Элоиза учила ее играть Моцарта.

– Когда я была маленькой, – говорила ей Элоиза, – я видела выступление Вольфганга Моцарта и его сестры. Ему было чуть больше, чем тебе сейчас.

В поместье начали пропадать ценные вещи – золотая статуэтка с лестницы, серебряные ножи из сервиза, драгоценности из туалетной комнаты Элоизы.

– Мои кольца! – воскликнула Элоиза однажды вечером, обращаясь к Жану Себастьену. – Они пропали!

– Я их забрал, – ответил на это муж. – Обычная предосторожность, не более.

– А статуэтка?

– Ее тоже взял я. Я оставлю тебе достаточно колец – скажем, по одному на каждый палец. Но мы должны оградить себя от вандалов.