Ложка - Эрикур Дани

— Бери «вольво», считай его загробным подарком от отца! Питер поддержал бы меня.

Я в этом не уверена. Папа никогда не хотел учить меня вождению: по его словам, мне не хватало фокуса.

Врубаю воображаемый автомобильный радиоприемник и громко-громко подпеваю «Кэтрин энд зе Уэйвз»: Walkin on sunshine, baby, Oww! Say, say it, Owww! [10]

Настоящего радиоприемника в «вольво» нет. Дело в том, что в восьмидесятом году мы с Дэем попали в аварию. Мне было тринадцать. Дэй вел машину и переключался с одной радиостанции на другую. Отвлекшись, он крутнул руль слишком сильно, и машина поехала прямо в заграждение вдоль сельхозугодий. Собака, сидевшая у меня на коленях, выскочила в открытое окно, пролетела метров десять и грохнулась оземь. Машина угодила в канаву, рядом с которой протекал ручей. Выбравшись наружу, Дэй поспешил к воде с криками, что будет ловить плотву. Собака не переставала лаять, а я чувствовала себя так, словно мой мозг заледенел. Каждый переживает шок по-своему.

Примчавшись на место происшествия, отец провел ладонями по моим плечам и бокам, словно удостоверяясь, что ни одна часть меня не осталась в машине. Нет, не буду думать об этом.

Всю дорогу до дома папа не выпускал мою руку из своей. Он не разжимал пальцев, даже когда переключал скорость. Нет, не буду думать об этом.

На следующий день отец снял радиоприемники со всех наших машин, чтобы такого больше не повторилось.

Вокруг непроглядная тьма, но меня это не пугает. Фары «вольво» освещают извилистое шоссе, пролегающее через лес. Тут и там мелькают указатели с прелестными названиями деревушек. Я громко выкрикиваю их. Если повезет, дорога приведет меня прямо в Бон — сердце Бургундии, по мнению Помпона. «Походи по тамошним погребкам, покажи ложку местным жителям и, пожалуйста, привези с собой хотя бы ящик красного», — попросил меня дед перед расставанием.

Пока что мой путь пролегает по малообжитым краям, и щит с надписью «БОН» мне еще не попадался. В открытое окно машины влетает терпкий теплый аромат. Глаза уже устали, но останавливаться я не хочу. В планах — рулить всю ночь и встретить первый в моей жизни рассвет на французской земле.

Однако, едва свет фар выхватывает из темноты щит с надписью «ФЕРМА И КЕМПИНГ», я, не раздумывая, сворачиваю туда, куда указывает стрелка. Чувствую себя как в те мгновения, когда мама сердито кричит: «Серен, ложись уже спать, в конце-то концов!»

Террикон давит мне на почки

Сна ни в одном глазу. Стоит мне растянуться на коврике-пенке, террикон тотчас давит на почки.

Вход в палатку прикрыт неплотно, и в лунном свете я вижу двух канадок, велосипеды и большое здание фермы на дальнем конце поля. Если не получается уснуть, все равно нужно лежать, чтобы отдыхало тело. Этот совет Нану дает тем, кто страдает от морской бессонницы — расстройства, вызванного избытком йода в воздухе. Помпон рекомендует повторять грубые слова.

Папа сидел в кухне и читал. Иногда какая-нибудь мысль настигает меня спонтанно. Мозг — тоже в некотором роде террикон, он живет своей собственной жизнью.

Террикон пульсирует. Нейроны мечутся. Тут слишком жарко. Мама говорит, надо представить себе мозг в образе резвой собачки. Чтобы она успокоилась, нужно дать ей «кость» в виде положительных мыслей.

Переворачиваюсь набок и перебираю в уме коллекции Ала. Желтые предметы. Крылья стрекоз. Мертвые осы. Фигурки зверей из дутого стекла. Все, что быстро крутится, например волчки, фишки, грампластинки. Сломанные и неровные перья. Кривые ветки…

Ал всегда забрасывает свои коллекции внезапно, без очевидной причины, и мы не знаем, где он их прячет. Это оборачивается проблемами. Однажды клиент, неожиданно потерявший ключи от своей машины, отказался платить за постой, а клиентка, наткнувшаяся на изуродованных стрекоз, пожаловалась в Общество защиты животных. Отцу было нехорошо не из-за йода, а из-за ноющей челюсти. Челюсть всегда ныла в сырую погоду, то есть 81,3 % года — относительная влажность воздуха в Пембрукшире составляет 81,3 %, потому-то у нас так хорошо растут рододендроны.

Зажигалки. Серые камешки толщиной менее трех миллиметров. Белые камешки толщиной более пяти миллиметров, испачканные смолой. Желтоватые матовые стекляшки. Неисправные электрические провода. Кроличьи лапы (всего две, с барахолки). Красная солома (и желтая, конечно). Мертвые или живые божьи коровки. Сперва живые, но вскоре увядшие Эндимионы. Чехлы от зонтиков. Иссушенные бледно-розовые крабы. Английские булавки. Бумажные полотенца с геометрическим рисунком. Порванные поводки. Красные и желтые пластиковые бечевки. Собачьи галеты в виде косточек (эту коллекцию Ал съел). Ключи. Новые ластики. Яичная скорлупа. Серьги…

Допиваю воду в бутылке. Ночью меня будет мучить жажда.

Сожалеет ли мама, что спала в те ночи? Если бы все можно было предугадать, стала бы она коротать время в кухне вместе с мужем? А я? Спускалась бы я составить родителям компанию вместо того, чтобы с наушниками от плеера в ушах крутиться в постели при работающих на полную мощность батареях? Просто быть рядом с папой и ощущать, как проходит ночь. Показывать ему свои рисунки. Интересоваться, о чем он думает, поднимаясь вечерами на утес.

Начинается дождь. По пембрукширским меркам это и не дождь, а так, легкая морось. Догадываюсь, что он очень теплый.

Раньше я считала, что отец ходит ночами в кухню, чтобы почитать в тишине. Теперь у меня появились другие предположения — возможно, он готовил свои замечательные бутерброды с яйцом и креветками. Возможно, ночь за ночью он разглядывал ложку, спрашивая себя, откуда она взялась, черт побери. У моего отца была своя безмолвная жизнь.

В Пембрукшире дождь не оказывает особого влияния на жизни людей. Фраза «Дождь идет» звучит там так же обыденно, как пауза в конце предложения.

Во Франции все иначе, и потому сам факт, что здесь тоже бывает дождь, успокаивает меня и дарит долгожданный сон.

Знакомство с аборигенами

На рассвете меня будят жужжащие мухи. В поле, весьма помпезно названном «Кемпинг», маленький мальчик играет со щенком. Прячу лицо в глубь спального мешка.

Зря я это сделала: спустя несколько минут мальчик отпускает щенка, тот влетает ко мне в палатку и принимается жевать мои волосы. Нехотя высовываю голову и по-французски желаю мальчику доброго утра. Тот не реагирует. Наверное, деревенский дурачок.

— Надо пойти и заплатить моей матери, — вдруг произносит он строго.

Киваю и начинаю выпутываться из спального мешка.

— Надо пойти и заплатить моей матери, — повторяет мальчик громче.

Французские слова приходят мне на ум с превеликим трудом.

— А где… найти… вашу… твою… маму… подскажи, пожалуйста.

Он скрещивает руки на груди и ждет. Я выхожу, щенок остается в палатке — думаю, собрался пописать на мой спальник. Мне хочется есть. Этот мальчик меня раздражает. Он что, решил — я улизну отсюда, не расплатившись?

Его мать, сидящая в конторе, которая примыкает к ферме, тарахтит как пулемет, не замечая, что я мотаю головой в знак непонимания. Улыбаюсь, желая доказать ей, что от меня не исходит ни малейшей угрозы. Дама размахивает перед моим носом табличкой с цифрами и схематическими рисунками — палатка, две палатки и так далее. Я говорю, что заплачу по тарифу «Одна палатка», но собеседница стучит пальцем по табличке и что-то брюзжит. Мальчик забавляется, дергая дверную ручку, чем действует мне на нервы. У меня на душе становится тоскливо, я недоумеваю, почему мы с этими людьми не способны понять друг друга, ведь, казалось бы, нас разделяет всего лишь пролив Ла-Манш, а не бездонная пропасть? Достаю банкноту. Фермерша оживленно машет рукой, я вручаю ей деньги, и она прячет их в карман. Мальчик оставляет дверь в покое, кивком приглашает меня возвращаться вслед за ним на поле. Придя в палатку, обнаруживаю на спальном мешке грязь, слюни и жеваную ежевику. Похоже, щенка вырвало.