Бобо - Горалик Линор

Нас разместили в чьем-то большом доме, и меня завели в теплый гараж, чтобы не мерз я на снегу. От тепла тут же сморило меня, но Толгат не дал мне спать: он пришел в гараж с ведром и тряпками и принялся всего меня обтирать шваброю, а потом присел на корточки и стал ползать у меня под ногами: видимо, стопы мои беспокоили его даже больше, чем меня, потому что тупая ноющая боль, особенно в левой передней ноге, не мешала мне мечтать, чтобы чертов Толгат ушел наконец и дал мне заснуть. Я и так, кажется, вчетверть спал: мне приснился даже немолодой человек с ушастой шапкой на голове, который стоял в углу гаража, наполовину спрятавшись за какие-то полки, и смотрел на меня, приоткрыв рот.

— Неужто и потрогать можно? — вдруг сказал этот человек, и я понял, что он мне совсем не снится.

— Трогайте, пожалуйста, конечно, — сказал Толгат, ковыряясь палочкой у меня в ноге и вынимая из расслоившейся кожи всякий лесной сор; это были вежливые слова, но я хорошо знал Толгата, и тон его мне не понравился: Толгат явно был озабочен, и мне бы тоже озаботиться, но я устал и решил, что подумаю о ногах завтра и как следует осмотрю их на утреннем свету.

Немолодой человек в ушастой шапке подошел ко мне, осторожно погладил меня по боку и что-то пошептал. Рука у него была теплая. Был он похож и на Мозельского, и на Сашеньку, только старше.

— Вот спасибо вам, не знаю, как вас зовут, — сказал он.

— Толгат Батырович, — сказал Толгат, пыхтя с большим достоинством и переползая у меня под брюхом к моей правой задней ноге.

— Спасибо вам, Толгат Батырович, — уважительно сказал человек.— Пойду назад на пост, пока не заметили.

Он направился было к выходу, как вдруг спохватился:

— Постучать забыл! Толгат Батырович, можно я постучу?

— Куда постучу? — изумился Толгат, выглядывая у меня из-под брюха.

— Погладить вашего слоника — это, говорят, желание загадать. Ну у меня желание понятно какое — у меня три сына по контракту ушли, какое тут желание… А постучать — это от ментов, говорят, помогает. У меня так вроде кое-что схвачено, а все-таки не помешает — можно я постучу?

— Постучите-постучите, — услышал я голос Кузьмы. Кузьма стоял на пороге, вместо костюма на нем под наброшенной лыжной курткой была пижама, на босых ногах красовались аккуратные кожаные тапочки. — Чего бы не постучать?

— Вот спасибо, — смущенно сказал охранник и действительно, подойдя поближе, легонько постучал меня по боку.

— А что, лютые у вас менты? — спросил Кузьма, тоже подходя поближе, и, склонясь над Толгатом, принялся рассматривать мою ногу, которой я уже легонько дергал от нетерпения.

— Да нет, — подумав, сказал охранник. — Хорошие, честные.

— Неужто честные? — переспросил Кузьма, от изумления выпрямляясь.

— И то, — сказал охранник.— Никого не обижают, каждый месяц со всех поровну берут.

— Ишь какие, — сказал Кузьма, помолчав.

— Вы ж Павла Савельича видели, он у нас молодец, — сказал охранник с гордостью. — Жена его называет «Мэр-солнце».

— Красиво, — сказал Кузьма.

— Она, небось, завтра тоже слоника погладить придет, — сказал охранник. — Да все наши придут. Ну это как положено. А вот что всякая шушера со всего города сбежится — так это вы гоните их, нечего; залапают.

— Понял, — сказал Кузьма. — Нашим дадим, шушеру погоним.

— Ну спокойной вам ночи, — сказал охранник. — Полегчало мне, как я вашего слоника погладил. Уж дай бог… — он не закончил фразу, криво кивнул и вышел.

— Что у нас, Толгат Батырович? — спросил Кузьма.

— Эх, — сказал Толгат печально.

— Есть у меня мыслишка одна, — сказал Кузьма. — Займемся завтра утром. А сейчас давайте все поспим, мне кажется, он вас вот-вот лягнет.

Чтобы подтвердить эту мысль, я затоптался на месте, затряс коленом правой задней ноги, и меня оставили наконец одного. Я спал сквозь боль, поднимая то одну ногу, то другую; мне снился бой, мы терпели поражение, я бежал по горящей земле, неся на себе человека в ушастой шапке, и он стучал по мне кулаком от страха, и я не мог понять, что он кричит, и от этого чувствовал себя тупым животным, тупым, тупым, тупым! Я проснулся со скачущим сердцем; был почти день, Толгат заносил простую, но обильную еду в мой гараж, и стояли у двери «наши»: мэр с женой, двое их мальчиков, снова охранник, нагадавший, видимо, за ночь еще желание, — на этот раз он пришел с непокрытой головою, — и их домашние люди. Я услышал голоса и гул и захотел узнать, что происходит, и с большой болью сделал шаг, а потом, переваливаясь с ноги на ногу, еще шаг и еще и подошел к узкому высокому окну, через которое в гараж падал свет, и глянул в него.

Там стоял народ-шушера — много-много народу, — и все с желаниями. Что же, подумал я сначала, разве жалко мне выйти к ним и дать каждому прикоснуться ко мне? Конечно, времена такие, что может среди них оказаться и злоумышленник, и просто дурной человек, шутки ради готовый нанести мне ущерб, но только будут рядом со мной и Сашенька, и Мозельский, и, конечно, Зорин, и, наверное, мэров охранник, так почему не дать народу моему причаститься меня и получить кусочек надежды? Вдруг и правда есть во мне что-то, подумал я, от чего судьба будет благосклонна к моим соотечественникам, — в конце концов, если царь — Божий помазанник, а я слуга его, вдруг и меня благословение хоть немножечко, а окружает? Я поискал глазами Толгата — я готов был потерпеть эти прикосновения; но тут на крыльцо мэрского дома вышел Зорин, а за спиной у него замаячили Мозельский с Сашенькой, и Зорин, взмахнув рукой, крикнул: «Кончайте эти глупости! Всем разойтись! Слон — личная собственность государя, никакой этой фигни не будет! Давайте, давайте, граждане, ну что за глупости!..» — и через несколько минут никого не было на улице перед домом. Тогда вошли ко мне мэр и его приближенные и гладили меня и стучали; а потом Сашенька уложил на подводу двадцать мотков сиреневых ниток и шестьдесят листов серого войлока, и мы собрались двигаться дальше, и вдруг забибикало что-то очень громко. Это был пейджер Зорина, и все мы смотрели по очереди на экран, и только два слова было там, и это были слова:

«С Богом».

Глава 5. Краснодар

Никогда не видел я, как всерьез бьют человека, разве что сам султан даст расшалившемуся султаненку на прогулке подзатыльник или юные султанишны со своими подругами устроят между собой драку, да такую, что смотреть страшно. Отец мой однажды начал с большим энтузиазмом рассказывать мне, что присутствовал при пытке, когда во время Большой войны захватили они с солдатами пленного, да только мать дала ему тумака, и он замолчал, хотя остался очень недоволен. Он вообще считал, что мать растит из меня «миску сладкой каши», но особенно этому не препятствовал, поскольку полагал, со всей очевидностью, что ждет меня исключительно сладкая же дворцовая жизнь. И вот теперь я в ужасе смотрел, как белый снег становится серым на черной одежде да капает красная кровь из розового рта, и в ужасе думал: какое же это легкое дело — бить человека! Как легко бьется человек! Султанишны наши, бывало, оставляли друг на друге синяки и шишки — ну так посмотрите на мои ноги, и я не железный, — но тут… Я не мог оторвать глаз от маленького зуба, желтоватого зуба в красной лужице на белом снегу, и меня ужасно мутило, и я стал смотреть на Кузьму, а Кузьма пытался выдернуть торчащую ниточку на своей перчатке, а они этого все били, били, а он все лежал и лежал, а я впервые подумал совершенно крамольную вещь о папеньке и маменьке своих: а ведь, кажется, никогда, никогда не ходили они в бой против других слонов! Люди стреляли в родителей моих из луков и швыряли копья, люди били родителей моих мечами, и следы собачьих укусов сохранились у них на ногах до конца их дней, но… Вдруг представил я себе, что на героического папеньку моего обрушиваются удары двух таких же глыб, какой был он сам, и промелькнуло во мне что-то очень приятное и постыдное, от чего я поспешил со страхом отмахнуться. Тут Кузьма вдруг довольно громко сказал: