Альберто Моравиа - Аморальные рассказы
Она начала сразу:
— Я убила человека.
— Да что ты такое говоришь!
— Именно так: я убила мужчину, которого полюбила.
— Ты полюбила мужчину?
— Ты же сам мне говорил, что я должна влюбиться, чтобы посмотреть в лицо богу, который прячется под простыней. Вот это и произошло: я влюбилась в парня двадцати лет, сердечника. И с ним, как с другими, я начала с касаний, а потом случилось что-то странное. Внезапно, может быть потому, что он был таким же умным, как ты, и я постоянно чувствовала, что он меня во всем понимает и оценивает правильно; я впервые увидела в этих касаниях нечто извращенное. Вот я и решила снять простыню.
— Что такое? Метафора? Говоришь символами? — не удержался я от некоторой иронии.
Она обиженно на меня посмотрела.
— Простыня не только символ больницы; она была и вещественным препятствием. Скажи сам, как можно любить мужчину при разделяющей простыне? Так вот, в одну из ночей, при включенном телевизоре, свет которого в темноте палаты дрожал сильнее обычного, смеясь сумасшедше-высоким голосом, он сказал, что я никогда не посмею снять простыню. Это привело меня в ярость. Как снять завесу с лица того бога, о котором ты мне говорил? Сделать такой шаг, клянусь тебе, было для меня, как прыгнуть в пустоту, во тьму. Внезапно он сам скинул с себя все, и я бросилась на его обнаженное тело.
При ярком свете экрана телевизора, в глубокой ночной тишине госпиталя все произошло в несколько минут. Наклонившись лицом к его бедрам, я почувствовала, что прощаюсь с больницей и всем, что она означала для меня, навсегда. Потом огромный фонтан его семени заполнил мне рот, я отшатнулась, бросилась в туалет, чтобы сплюнуть все дочиста. Обратно вернуться в его палату мне не хватило смелости, поэтому я пошла в свою комнату, легла и проспала до рассвета.
Проснулась я оттого, что монахиня меня трясла и спрашивала — как могло случиться, что я с дежурства ушла спать и проспала до сих пор. Я ответила, что мне было плохо. Наверное, монахиня мне не поверила, может, она интуитивно кое о чем догадывалась. Вдруг она сказала, что молодого парня-сердечника нашли мертвым. И добавила: «Одеяло и простыня у него были сдернуты к коленям — наверное, он пытался встать».
Ужаснувшись и не зная толком, что говорить, я некоторое время молчал. Наконец попытался поддержать ее:
— Вполне возможно, что он умер вовсе и не по твоей вине.
— Нет, по моей, я уверена. Только перестав работать медсестрой, я поняла — где надо было остановиться, чтобы не делать больному плохо, а я была женщиной, не знающей границ собственной любви, и убила его, — опустив голову, сказала она. И помолчав немного, она сообщила: — Из больницы я уволилась и теперь работаю в институте красоты, там все-таки одни женщины. — Затем философски заключила: — Была умелой, добросовестной медсестрой и — порочной, а стала здоровой, нормальной женщиной и — убийцей.
Женщина в черном пальто
Все, как четыре года назад, в день их бракосочетания: стол облагорожен английским бело-голубым фарфоровым сервизом, бокалами богемского стекла с ножками из слоновой кости, серебряными солонками. На столе — те же розы в вазе зеленого стекла; та же скатерть и те же красные с белой вышивкой салфетки. Наконец, под тем же косым лучом солнца, падающим через окно, фарфор, серебро и хрусталь отливают таким же блеском. Но вместе с тем все основательно изменилось. В эту минуту, как ему кажется, он становится скорее предметом воспоминаний, призраком, а не человеком из плоти и крови. Кажется ему так потому, что, по сравнению с тем, что было четыре года назад, между ним и его женой все по-другому. А сейчас, за столом, они вновь тихо и вежливо обсуждают наболевший вопрос: почему она уже больше года отказывает ему в близости? Жена со странной нежностью объясняет: да она его любит; да, она знает, что он ее любит; да, между ними была дивная физиологическая гармония; да, к этой гармонии хорошо бы вернуться; но она, по крайней мере сейчас, ничего подобного больше не чувствует. Почему? Причин нет, но это так, — и все.
Входит кухарка со вторым блюдом — курицей по-мароккански. Это блюдо некоторым образом связано с началом их близости. Рецепт они привезли из Марокко, где проводили свадебное путешествие. Рецепт простой: курицу разрезают на небольшие куски и тушат на медленном огне, добавив, примерно по килограмму лимонов и оливок, чтобы мясо курицы пропиталось их соком. Кухарка предлагает сначала жене, потом ему; каждый берет и, уткнув голову в тарелку, начинает есть, однако разговор не прекращается.
Внезапно случается непредвиденное. Жена издает приглушенный крик, подносит руки к горлу и, зайдясь натужным кашлем, вскакивает, роняя салфетку на пол, сметая рукой тарелку и столовые приборы, затем выбегает из столовой и мчится внутрь квартиры. Он бросается за ней, еще не до конца понимая причины происшедшего.
Она вбегает в спальню и, все еще прижимая руки к горлу, кидается на постель. Непредвиденное — это острая куриная косточка, вонзившаяся ей в горло. Но то, что вскоре произойдет в отделении скорой помощи, нельзя назвать непредвиденным, ибо это он предвидит, пока следует за ней, — в больнице жена умрет, как говорится в подобных случаях, не приходя в сознание.
После смерти жены в их доме, в их бывшем общем доме, он остается один и живет, как обычно: ходит каждый день в архитектурную мастерскую, возвращается домой, чтобы поесть, выходит по вечерам с друзьями и так далее, и тому подобное. Спит один, выходит один, ест один, никто его по утрам, когда он уходит на работу, не провожает, никто его по вечерам, когда он возвращается, не встречает.
Одиночество его угнетает еще и тем, что оно не того рода одиночество, от которого обычно избавляются в компании. Это одиночество — непоправимо; только один человек мог бы спасти от него — жена, а она умерла. Да, он один, и постоянно себя спрашивает — что ему больше подойдет: прогнать прочь мысли об ушедшей жене или примириться с вечным трауром и медленно опускаться в бездонную болотную топь? В конце концов неизбежно одерживает верх второе.
Для него начинается период мрачный и в то же время тревожаще чувственный. Тоска по жене у него выражается рядом ритуальных действий: он любуется платьями, развешанными в шкафу; касается одного за другим предметов ее туалета; или, включив воображение, смотрит на все «ее глазами» и в том числе из окна спальни на уходящую в даль аллею. Последнее ему помогает перейти от фетишистского созерцания к желанию галлюцинаций: прислушиваясь к тишине дома, он надеется различить голос жены — так, словно она разговаривает с кухаркой на кухне; или по вечерам, пока укладывается, тешит себя надеждой увидеть, как она, опершись о подушки, сидит на постели и читает.
