Питер Хёг - Фрекен Смилла и её чувство снега
Сохранились его фотографии. В кастингеровских сапогах и одежде на пуху, с ледорубом и в солнечных очках, перед тем домом, который был ему предоставлен. Он стоит, положив руки на плечи двух маленьких, смуглых мужчин, которые должны были быть его переводчиками.
Для него Северной Гренландией был, в сущности, Туле, лежащий на самом ее краю. Он ни на минуту не мог представить себе, что пробудет более одного положенного месяца в продуваемой всеми ветрами ледяной пустыне, где даже нельзя найти площадку для игры в гольф.
Можно составить себе некоторое представление о степени энергетического накала между ним и моей матерью, когда задумаешься над тем, что он остался там на три года. Он пытался заставить ее переехать на базу, но она отказывалась. Как и всякому, кто родился в Северной Гренландии, ей была невыносима любая попытка посадить ее под замок. Тогда вместо этого он последовал за ней в один из тех бараков, сделанных из фанеры и рифленого железа, которые были построены, когда американцы прогнали эскимосов из района, где строилась база. И сегодня я иногда задаю себе вопрос, как же он выдерживал такую жизнь. Ответ, конечно же, состоит в том, что, пока она была жива, он бы в любой момент оставил свои клюшки для гольфа и сумку, чтобы последовать за ней, даже если б ему пришлось спуститься прямо в черный, выжженный центр преисподней.
«У них появились», — говорят о людях, у которых рождаются дети. В этом случае так сказать было бы неправильно. Я бы сказала, что у моей матери появились я и мой младший брат. За пределами этой жизни, — присутствуя, но не будучи в состоянии стать ее частью, опасный, как белый медведь, взятый в плен в стране, которую он ненавидел, любовью, которую он не понимал, но жертвой которой стал и на которую он, похоже, не имел ни малейшего влияния, — был мой отец, человек со шприцем в уверенных руках, игрок в гольф Мориц Ясперсен.
Когда мне было три года, он уехал. Или, точнее сказать, был изгнан самим собой. В глубине любой слепой, безрассудной влюбленности растет ненависть к объекту любви, который владеет единственным в мире ключом к счастью. Как я сказала, мне было только три года, но я помню, как он уезжал. Он уезжал, охваченный кипящей, затаенной, неистовой, страшной яростью. Если рассматривать ее как вид энергии, то превзошла ее только та тоска, которая отшвырнула его назад. Он был крепко привязан к моей матери резиновым жгутом, который, хотя и был невидим миру, обладал действием и физической реальностью приводного ремня.
Он не много занимался нами, детьми, когда приезжал. Из первых шести лет своей жизни я запомнила его следы. Запах табака «Латакия», который он курил. Автоклав, в котором он кипятил свои инструменты. Тот интерес, который он вызывал, когда время от времени, надев ботинки с шипами, выходил на улицу и раскидывал ведро мячей по только что вставшему льду. И то настроение, которое он приносил с собой и которое было суммой его чувств к моей матери. Такое же умиротворяющее тепло, каким, должно быть, обладает ядерный реактор.
Какова была роль моей матери во всем этом? Этого я не знаю и никогда не узнаю. Люди, которые понимают в подобных вещах, говорят, что когда любовная связь действительно терпит крушение и идет ко дну, то способствуют этому обе стороны. Возможно. Как и все остальные, я с семи лет тщательно покрывала свое детство фальшивой позолотой, и какая-то ее часть, наверное, попала и на мою мать. Но, во всяком случае, именно она осталась на своем месте, и ставила тюленьи сети, и расчесывала мне волосы. Она была там, большая и надежная, в то время как Мориц со своими клюшками для гольфа, щетиной на лице и шприцами раскачивался, подобно маятнику, между крайними полюсами своей любви — от полного растворения в ней до дистанции размером во всю Северную Атлантику между ним и его любимой.
Тот, кто в Гренландии падает в воду, не всплывает. Температура моря меньше четырех градусов, а при этой температуре приостанавливаются все процессы гниения. Поэтому не происходит того разложения содержимого желудка, которое в Дании снова придает самоубийцам плавучесть и прибивает утопленников к берегу.
Но нашли обломки ее каяка и по ним определили, что это был морж. Моржи непредсказуемы. Обычно они осторожны и сверхчувствительны. Но если они заплывают немного южнее и если этой осенью мало рыбы, они превращаются в самых проворных и самых добросовестных убийц океана. При помощи своих двух клыков они могут проломить борт судна из армоцемента. Мне довелось видеть, как однажды охотники поднесли треску к морде моржа, которого они поймали живьем. Он сложил губы, как для поцелуя, а потом всосал в себя мякоть рыбы прямо с костей.
— Было бы прекрасно, если бы ты смогла прийти в сочельник, Смилла.
— Рождество для меня ничего не значит.
— Ты хочешь, чтобы твой отец сидел один?
Это одна из наиболее утомительных черт характера Морица, с годами развившаяся у него, — смесь раздражительности и сентиментальности.
— Не сходить ли тебе в «Дом одиноких мужчин»?
Я встаю, и он идет за мной.
— Ты ужасно бесчувственная, Смилла. Именно поэтому ты так и не смогла ни с кем ужиться.
Он так близок к тому, чтобы заплакать, насколько это вообще для него возможно.
— Папа, — говорю я, — выпиши мне рецепт.
Он мгновенно, молниеносно переходит, как бывало у него и с моей матерью, от обвинений к заботе.
— Ты больна, Смилла?
— Очень. Но этим клочком бумаги ты можешь спасти мне жизнь и выполнить клятву Гиппократа. На нем должно быть пять цифр.
Он морщится, речь идет о сокровенном, мы затронули жизненно важные органы — бумажник и чековую книжку.
Я надеваю шубу. Бенья не выходит попрощаться. В дверях он протягивает мне чек. Он знает, что этот трубопровод — единственное, что соединяет его с моей жизнью. И даже это он боится потерять.
— Может быть, Фернандо отвезет тебя домой?
И тут неожиданно его осеняет.
— Смилла, — кричит он, — ты ведь не собираешься уезжать?
Между нами покрытый снегом кусочек лужайки. Вместо него мог бы быть и арктический лед.
— Кое-что отягощает мою совесть, — говорю я. — Чтобы как-то это поправить, нужны деньги.
— В таком случае, — говорит он, как бы наполовину про себя, — боюсь, что этой суммы вряд ли будет достаточно.
Так за ним остается последнее слово. Нельзя же выигрывать каждый раз.
7
Может быть, это случайность, может быть, нет, но он приходит, когда рабочие обедают и на крыше — никого.
Ярко светит, начиная пригревать, солнце, небо голубое, летают белые чайки, видна верфь в Лимхамне, и нет никаких следов того снега, из-за которого мы здесь стоим. Мы с господином Рауном, следователем государственной прокуратуры.
