Екатерина Щербакова - Мама! Не читай...
— Мама, мамочка! Что-то случилось?
— А? Что? — она меня не видит, не смотрит на меня. Или делает вид? — Нет-нет, ничего не случилось... Просто всё плохо...
— Как жить? — это мама разговаривает с пришедшей в гости подругой. — Разве так можно жить? Нет, ты скажи мне, что же у нас за жизнь такая?
Я не вполне понимаю, о чём, о каких бедах идет речь, но мамино страдание ужасно больно отдается у меня где-то в животе. И я понимаю, что смеяться и радоваться, когда моей мамочке так плохо, просто безнравственно.
Ей было плохо на самом деле? Наверное, да. Теперь, когда я понимаю, что рядом с нею, кроме моего брата, совсем не было любимых ею людей, что она была одинока в этой страшной, непонятной, совершенно чужой Москве, ей, конечно же, действительно было лихо. Несчастная женщина... Но в результате она умудрилась создать вокруг себя эдакий Остров Страданий, где, по-видимому, никому уже не было и не могло быть хорошо, весело или хотя бы просто спокойно. В общем, не очень-то хотелось жить...
Перефразирую классика: «Страдать всегда, страдать везде — вот лозунг мой...» Я довольно-таки рано заметила мамино раздражение на всякое «дурацкое», на её взгляд, веселье. У нас дома скучно проходили все праздники: дни рождения, новогодние посиделки и прочие. К примеру, ёлку мы всегда наряжали 30-го декабря вечером, тогда как у всех моих друзей она уже дома по целой неделе стояла, и по этому поводу в семьях давно царило праздничное настроение.
— Вот ещё, глупости какие! — фыркала мама на мои просьбы купить и нарядить ёлочку пораньше.
Как я уже говорила, «веселье» приходило в наш дом только с неким количеством выпитого... Но это было совсем не то веселье, о котором я мечтала.
Ещё эпизод. Когда мне было лет восемь, папа исполнил одну мою мечту: купил катушечный магнитофон с микрофоном! Я была счастлива до весёлых колик в животе. Естественно, что я начала изо всех сил дурачиться и записывать с помощью микрофона всё подряд: собственные шуточки, болтовню с папой, свою игру на пианино и так далее. В общем, веселилась от души и, надо сказать, папа тоже был доволен и не возражал принимать со мной участие во всех этих «глупостях». Но в комнату вдруг вплыла мама и ужасно раздражённо, даже зло начала нам выговаривать что-то типа: «Как же нам не стыдно чёрт те чем заниматься, тратить время на всякую ерунду, проявлять свою недоразвитость!?» и «Бу-бу-бу, бу-бу-бу...». Это «буканье», кстати, тогда даже записалось на плёнку... Папа хихикнул и как-то смешался, моё настроение, естественно, сильно подпортилось.
Много лет спустя в своей знаменитой повести писательница Галина Щербакова выскажет мысль о том, мол, кем же это надо быть, чтобы не уметь радоваться чужой радости? Вот и я думаю: действительно — кем?
«В человеке всё должно быть прекрасно»
...Тогда в гостях у мамы была, кажется, тётя Лина. Такая красивая женщина, на которую я смотрела с нескрываемым восхищением. (К слову: тётя Лина была из тех персонажей моего детства, которые потом исчезли навсегда, и довольно долго мне было непонятно, почему. Понятно стало много позже). Мама, конечно, была красивее всех на свете, но вот эта тётя Лина, она была, как бы это сказать... ухоженная, что ли... Я тогда не знала ещё такого определения, но видела сильную разницу между мамой и её подругой. У тёти Лины были красиво уложенные волосы (у мамы такой прически не было никогда, она вообще крайне редко посещала парикмахерские, разве что только для «перманента»); у тёти Лины были длинные, красивые ногти бледнорозового цвета, — это был маникюр. У мамы я такого не видела ни разу. А еще у тёти Лины красиво накрашенные ресницы, как-то удивительно волнующе изогнутые брови... Я спрашивала маму потом, почему она себе ТАК не делает и заодно интересовалась, почему не носит серьги, как тётя Лина и другие её подружки, или кольца, браслеты... Мама вздергивала подбородок:
— Я и так лучше всех! — и с гордым видом, резкими движениями наносила морковную помаду на свои удивительно тонкие, бледные губы.
Украшений, обычных женских украшений у нас в доме практически не водилось.
— Мещанство! — фыркала мама. — Я и так всегда привлекала всех мужчин безо всяких побрякушек и тонн косметики.
Видимо, она говорила правду. Ведь и папа ей никогда ничего такого не дарил. Он и без этого её обожал и восхищался ею. Наверное...
Но никуда не деться от того, что с каждым годом мне труднее было принимать внешний вид моих родителей. Каким бы «мещанством» это ни было, но всё-таки мы, люди — животные общественные... Я переживала сильно, старалась как можно деликатнее что-то маме советовать по поводу её одёжки и вообще внешнего вида, пыталась водить её к мастерам-парикмахерам, косметологам... Всё тщетно: ей это не нравилось, возможно, она искренне продолжала считать себя и без того совершенством. Впрочем, пожалуй, вру, не поэтому она пренебрегала нормальным женским позывом «выглядеть». Просто она искренне считала, что глупое мещанство, вроде ухаживания за своим лицом и телом, поиск приличной одежды и использование косметики ниже её достоинства, несовместимы с высоким интеллектом, что и без этой ерундистики она неотразима и привлекательна для мужчин любого возраста и положения. А мне, когда я смотрела на маму, агрессивно упорствующую в своём нежелании привести себя в порядок, всё чаще приходила в голову горькая мысль в виде цитаты из репертуара Райкина: «Вы на себя плюёте? Другим тоже плюнуть хочется!» Естественно, я молчала, никогда не позволяя себе ни слова — ни в глаза, ни за глаза. Родители — это святое. Было...
...Кажется, именно тогда, лет с десяти, я перестала смотреть вверх, на небо, я видела только асфальт, землю, жухлую траву, собачьи какашки, человеческую блевотину... Меня не интересовали ни звёзды, ни птички, ни цветочки, ни весеннее цветение деревьев. Именно тогда я узнала, что такое бессонница — в десять лет. Я лежала без сна до трех-четырёх утра, зажимая изо всех сил уши ладонями, чтобы не слышать этого ужасного, с каждой секундой звучащего громче и громче, уже просто устрашающего тиканья будильника, заведенного на семь часов...
«Мамочка, милая, любимая, родная! Спаси меня, помоги, мне так плохо!!!»
Бессонница стала моим проклятием, видимо, на всю оставшуюся жизнь. Больше никогда я не испытывала того блаженного чувства, когда закрываешь глазки — и всё, паришь где-то в неведомых тёплых краях, а паришь-то всего минуты две-три, никак не больше. И вот уже глазки открыты, ты полна сил для подвигов и свершений, а прошло-то, оказывается, аж восемь часов! Нет, ночи мои очень длинные, куда длиннее дня и даже полных суток. Они мучительны своими короткими снами-видениями, а главная пытка — не уметь уснуть. Или, проснувшись в три часа, попытаться уснуть снова, часто безуспешно. Утро — просто кошмарный момент дня: голова тяжелая, тошнит, тело усталое и разбитое. И самое главное: снотворные не помогают...
