Анна Борисова - Vremena goda
Вера покачала головой. Нет, в наших домветах бабушек с витцельзухт-синдромом она не встречала. Деды-похабники попадаются, и нередко. Но от пожилой женщины бесстыдства не ждешь. Или у нас экземпляры вроде Долорес Ивановны просто не попадают в дома престарелых? Чтоб вести себя нагло, нужна внутренняя уверенность, сознание своего права. А наши российские «резидентки» слишком принижены…
— У нее наверно богатый сын? Или дочка?
— Разумеется. Других гостей здесь нет, сплошь родители разных nouveaux-riches. На русскую пенсию во «Vréménagoda» не проживешь. На французскую, впрочем, тоже. Хорошо иметь деньги. Избавляет от многих проблем. — Директор вздохнул. — Думаю, дети отплавили… нет, сплавили мсье Муха и мадам Долли заграницу еще и потому, что иметь рядом таких родителей тяжело. Постоянный source d’embarassement[5].
Они дошли до библиотеки. В большой и светлой комнате со старинными дубовыми стеллажами чудесно пахло книжной пылью и ушедшим временем. Коричневые корешки тускло блестели золотыми буквами, на столах стояли пюпитры, а лампы были бронзовые, с шелковыми абажурами. Вера чуть не облизнулась, предвкушая, как славно она тут посидит тихими вечерами.
— Я был не совсем прав, когда сказал, что у нас живут только родители новых богатых, — шепнул ей директор, кивая на дальний угол.
Там бок о бок, спиной к двери, сидела пожилая пара. Две седые головы склонились над столом.
— Мсье и мадам Звонарев. Это не русский, а скорее французский вариант старости. Клим Аркадьевич сделал свой капитал сам и ни от кого не зависит. При советском режиме он был научный работник. Шеф лаборатории в электронном институте. Потом государство перестало давать деньги. Коллеги мсье Звонарева ждали, когда вернутся старые времена. А он ждать не стал. Открыл собственный бизнес, уже в очень немолодом возрасте, разбогател. Несколько лет назад продал компанию за хорошие деньги. Сейчас занимается ценными бумагами. Сам управляет своим портфелем. Отсюда, по Интернету. В его поколении такие феномены, я знаю, редкость.
— Познакомьте меня с ними, пожалуйста.
В том, как тесно они сидели, в уютности, с которой рука старика лежала на плече жены, было что-то, вызвавшее в Вере не совсем ей понятное, болезненное чувство. В чем дело?
Шли, стараясь производить поменьше шума — происходило это само собой, под воздействием библиотечного антуража. То ли из-за этого, то ли из-за возрастной тугоухости сидящие пока не замечали, что кто-то вошел.
— Жаба, — сказал старик, — лапу оторву! Куда переворачиваешь?
— Ты, Сеня, целый час страницу разглядываешь! — пожаловалась жена.
На жабу она была ни чуточки не похожа. Ухоженная стройная дама, с балетной посадкой головы, в идеально белых волосах старинный гребень с камеей. Лет семидесяти семи. Муж на три или четыре года старше. На столе перед ними лежала переплетенная подшивка какого-то дореволюционного иллюстрированного журнала.
Говорили оба громче, чем нужно. Значит действительно неважно слышат.
— Почему она назвала его «Сеня»? — не особенно понижая голос, спросила Вера. — Вы говорили, он Клим Аркадьевич?
Оказалось, что старушка-то слышит нормально. Она обернулась первой, а уж потом шевельнулся и старик.
— Что? — переспросил он. — Жабик, что молвила девушка с власами Саломеи? Извините, деточка, я глуховат. Люк, ребонжур[6].
— Девушка спросила, почему я зову тебя Сеней, если ты Клим.
— А-а. — Сквозь толстые стекла очков глядели ироничные и какие-то — нет, не спокойные, а совершенно равнодушные глаза. Ничем их Вера не заинтересовала, даже «власами Саломеи». — Семейная шутка. «С нами Клим Ворошилов и братишка Буденный».
— Кто? — озадачилась Вера.
— Долго объяснять. Другое поколение. У вас свои шутки, у нас свои. В наши времена «Клим» — это был маршал Ворошилов. А «Семен» — маршал Буденный. Где один, там и другой.
— Бивис, — обронила, будто подсказывая жена. Клим Аркадьевич кивнул.
— Вот именно. Это как если бы меня звали «Бивис», а жена называла меня «Батхед». Так понятней?
Вера кивнула, несколько уязвленная пояснением, рассчитанным на дебила-подростка. Хотела спросить, почему Клим-Сеня называет супругу «жабой», но не осмелилась.
Старик был проницателен. Сам объяснил:
— А Жанну Сергеевну я зову Жабой, потому что она Жанна.
Познакомились. Жанна Сергеевна задала несколько вопросов, но тоже как-то безразлично. Чувствовалось, что разговор поддерживается из вежливости, и супругам хочется остаться вдвоем.
— В счастливых семейных парах есть что-то неприличное. Им никто не нужен, они никого в свой мир не пускают, — сказал в коридоре Шарпантье. — Вы обратили внимание, как они между собой разговаривают? Половинками фраз. Даже четвертинками. И отлично понимают друг друга. Постоянно на одной волне.
Он вздохнул. Во вздохе слышалась зависть.
А Вера думала, что у нее никогда и ни с кем таких отношений не будет. Чтоб в восемьдесят лет сидеть бок о бок, понимая друг друга без слов и ни в ком постороннем не нуждаться.
— Может, будем заселяться? — весело сказала она. — Первое впечатление имеется. Спасибо, мсье Шарпантье.
— Люк. Пожалуйста, зовите меня Люк.
* * *Он отвел ее туда, где Вере предстояло прожить целый год. Для стажера, даже из «страны-кормилицы», апартамент был чересчур велик: целых три комнаты. Настоящая директорская квартира.
— Слушайте, мне прямо неудобно. Почему вы сами здесь не живете?
— Предпочитаю в парке. Я и так слишком много времени провожу в этих стенах. И потом, вы юная, вам нестрашно, а меня пугало бы такое соседство… В квартире директора был еще кабинет. Вот за этой запертой дверью. Теперь туда вход из коридора.
— Что же тут страшного?
— А, вы еще не знаете… — Он странно посмотрел на нее. — Ну, тогда это произведет на вас впечатление.
— Да что?
С кривоватой улыбкой директор спросил:
— Здоровое сердце — это хорошо?
— Конечно, хорошо. Почему вы спрашиваете?
— Вот вам демонстрация релятивности любого представления о плохом и хорошем. Я придумал каламбур: «здоровое сердце не всегда здóрово». — Он подождал, оценит ли она. — Опять неудачный? Ладно, не буду вас интриговать. В бывшем кабинете теперь находится палата Мадам. У бедной старухи исключительно здоровое сердце.
— Разве Мадам жива? — поразилась Вера. Она была уверена, что создательницы «Времен года» давным-давно нет на свете.
— Трудно назвать ее живой. Но она и не мертва. Пятнадцать лет в коме.
— Пятнадцать лет!
Люк поежился:
